Посмотрим еще раз на карту. Я не говорю о той, где каждый департамент окрашен соответственно числу обвиняемых в преступлениях и проступках, имевших там место, без различия между местными обвиняемыми и подсудимыми и пришельцами со стороны. Joly оказал нам услугу, составив карту, где намечены различными красками соответствующие числа обвиняемых в преступлениях и проступках из местного населения департамента, привлеченных к следствию как в пределах, так и вне пределов последнего. Таким образом, он отнес к каждому департаменту все преступления, совершенные его обитателями вне его или внутри его, и отметил только эти преступления; склонность каждого департамента к добру и злу, таким образом, ясно определяется. Замечательно, что эта карта, являющаяся точным и полным отражением преступности каждого департамента, выясняет также и точное распределение последней по всей стране. Это уже не простая шахматная доска, какую собой представляли старые карты; тут большие массы начинают принимать известную физиономию. Как кажется, департаменты, одинаковые или близкие по окраске, группируются приблизительно на пространстве одного и того же бассейна реки. Бассейн Сены очень темен, Париж, эта большая черная точка, ясно выступает, как фокус темных лучей. Напротив, бассейн Луары почти весь чистого белого цвета. Луара орошает департаменты Аллье, Шер, Ньевр, Луарет, Луар и Шер Индр и Луару, Мэн и Луару, Нижнюю Луару. Кроме Луаре та, окрашенного в серый цвет, несомненно, благодаря Орлеану, все эти департаменты отличаются своей относительной нравственностью. То же самое замечается по всему бассейну Шаренты, включая и Вандею. Я мог бы сказать то же самое и о бассейне Гаронны, если бы соседство Бордо не бросало черной тени на департамент Жиронды; удивительно, что Тулуза – город, правда, неподвижный и преданный старым традициям, – не влияет на окраску Верхней Гаронны. Все департаменты, орошаемые Сеной, белы, кроме первого, пограничного, и как такового довольно темного. На границе двух государств происходит нечто вроде преступного эндосмоза и экзосмоза иммиграции и эмиграции подозрительных личностей, что и выражается в высоких цифрах общего итога судебной статистики[1].

Наконец, даже бассейн Роны в большей своей части, на левом берегу по крайней мере, дает лишь светлые оттенки. Разумеется, нужно исключить департаменты, в которых находятся Лион и Марсель.

Нам, впрочем, нечего удивляться, что один и тот же уровень нравственности царит на одном и том же судоходном пути и в прилегающей к нему области. Не будем забывать, что реки были когда‑то единственными проводниками заразительных примеров, и в отношении обычаев, промышленности, мод, так же как и нравственности, они постепенно уравняли прибрежную землю[2]. Я упоминаю об этом из боязни, чтобы какой‑нибудь приверженец «физических факторов» не основывался ошибочно на этом квазигидрографическом распределении преступности во Франции. Но особого внимания заслуживает факт благоприятного воздействия, производимого на нравственность земледельческим или полупромышленным богатством черноземной земли, богатством старинным и прочным, рожденным трудом и землей[3].

Таково правило, и тем яснее выступает такое крупное исключение как бассейн Сены вокруг Парижа, и особенно Нормандия; это же исключение выдает, по крайней мере отчасти, влияние столицы, точно так же, как в меньших размерах такие исключения как Жиронда, Рона, устья Роны выдают влияние Бордо, Лиона и Марселя. Нормандия, самая старинная из французских земель, раньше и упорнее всех отличалась преступностью, несмотря на то, что была одной из лучших в материальном отношении. Еще лучше, что наиболее бесплодные части Эйра и Кальвадоса, как указал Жоли, на западе этих двух департаментов наименее преступны; это на первый взгляд опровергает наше предыдущее замечание, но это прекрасно объясняется меньшим соприкосновением этих земель с деморализирующими влияниями, сказывающимися в более плодородных участках. Здесь пример быстро разбогатевшего при помощи спекуляции на скоте сельского хозяина (потому что старшее лицо, которому подражают, – теперь лицо наиболее богатое, а современный богач и есть разбогатевший) вызывает в его ближних, недовольных своим подчиненным положением, жалкое соревнование, выражающееся в подражании его комфорту, жадности, пьянству, его мальтузианской предусмотрительности. Вот два следствия одной и той же причины: прогресс жадности и возрастающее стремление походить per fast et ne fas на тех, кто обогащается. Сравним то, что гам происходит, с тем, что делается на противоположном конце Франции, в Геро. С 1860 года, то есть с того времени, как началось быстрое и легкое обогащение этого департамента, числившегося среди самых светлых, он окрашивается все темнее и темнее, так что теперь уже принадлежит к самым темным.

Округ Монпелье, больше других разбогатевший, в то же время и самый испорченный; в этом округе главным полем преступной заразы служит порт Сет, самый богатый и благоденствующий в стране. «Можно сказать, что три четверти обитателей Геро состоят из лиц, быстро и непонятно разбогатевших». Какую же роль, скажут мне, может играть здесь влияние больших городов, и особенно Парижа? Большую, чем можно подумать[4]; слишком быстрое обогащение является своего рода высшей деклассацией, не менее опасной, чем другая (низшая деклассация) как для лица деклассированного, так в особенности и для публики. Значит, есть и такой вид деклассированных, как и многие другие виды; большой город, или пример большого города, их привлекает и ослепляет; особенно пример Парижа, где деклассированные этого вида изобилуют как нигде больше, потому что нигде спекуляция, зачастую мошенническая, не создает ни такого колоссального, ни такого быстрого обогащения.

Это не должно заставить нас забыть постоянно преобладающего участия обычая и традиции, родительских и наследственных примеров, в своеобразной окраске, присущей проявлениям порочности и преступности каждой провинции, даже самой модернизированной. Городскому пришельцу никогда не подражают в такой степени как своему собственному отцу, который, в свою очередь, подражал соседнему помещику или клерку. Эти два вида подражания высшим нужно скомбинировать вместе, чтобы получить почти полное представление о действительности. В Нормандии преступность и безнравственность современных крестьян поразительно напоминают во многом неурядицы нормандского духовенства, черного и белого, какими представляет их нам с таким высоким беспристрастием архиепископ Эд Риго.

Эти развеселые капитулы и монастыри, по которым водит нас этот святой человек, больше заслуживали бы визита Рабле. Пьянство и сластолюбие, изнеженность и жестокость, смесь эпикурейства со скупостью и алчности с ленью являются здесь побудительными причинами всех прегрешений. Там все игроки, все сутяги мало мстительны для своего времени, и еще меньше гостеприимны и милосердны. В существе дела, все до сих пор осталось по‑старому, несмотря на внешние видоизменения… Вместо сидра и алкоголя тогда опьянялись вином. Роскошь у монахов состояла в том, чтобы носить рубашки и иметь подушки и занавески из полосатой шелковой материи, а монахини носили пояса с металлическими украшениями. Мы ушли вперед с тех пор. Монахи и монахини, по крайней мере, до назначения в их епархию благочестивого епископа и в начале его архипастырской деятельности, держали при себе своих незаконнорожденных детей, как и их правнуки впоследствии. В заключение нужно заметить, что епископ Риго нигде не нашел полного состава монахов; где нужно было быть 20 монахам, насчитывалось всего 12–15. Ясно, что настоятели из экономических соображений, в высшей степени эгоистических, стремились насколько возможно ограничить пределы их духовной семьи, как нормандские отцы семейств ограничивают теперь пределы своих семей, по крайней мере законных. В действительности монастырское мальтузианство имеет еще немало аналогий с настоящим мальтузианством и, подобно последнему, не мешает увеличиваться количеству внебрачных детей. Я не останавливаюсь на многих других сопоставлениях подобного рода. Отсюда, по‑видимому, вытекает, что от средних веков до нашего времени нормандец остался таким же, каким он был создан, быть может, по образцу и подобию господствовавших когда‑то классов, влияние которых сказывается еще и теперь под действием новейших образцов.

Во Франции есть провинции, где влияние последних не играет никакой заметной роли. Департаменты центрального плоскогорья, преимущественно Лозеры, дают темную окраску, которая невыгодно противопоставляется общей белизне департаментов равнины. Нужно остерегаться смешивать преступность этих горных местностей, хранительниц прежних нравов, с преступностью городских участков. Подражание старшим проявляется там в старинной форме подражания аристократии или домашним; религиозный жестокий и мстительный отец, чаще всего браконьер и в этом отношении копия своих прежних аристократических властителей, – вот тип, к которому стремится приблизиться сын, и до известной степени эта горная преступность, целомудренно‑жестокая, вся состоящая из мести и гнева, может считаться следствием и вульгаризацией преступности феодалов, с которой познакомили нас великие дни Оверна. К той же категории принадлежит и Корсика. Можно было бы включить сюда и Бретань до современного смягчения ее нравов. Но эта архаическая форма преступности заметно исчезает, и всюду, где мы видим на карте постепенное сгущение краски, мы можем быть уверены, что подражание деревенским предкам заменилось там подражанием городским пришельцам или соседям, живущим на городскую ногу. Если бы для всей такой большой страны как Франция можно было разложить сырой материал общей суммы статистических цифр на его составные элементы, реальные и живые, то был бы ясно, как очень удачно выразился Joly, что под этими цифрами в действительности скрываются тысячи очагов незаметной вредной заразы или не менее глубоко спрятанных благотворных воздействий, то вспыхивающих, то погасающих и здесь, и там, по деревням и селам. Повышение и понижение, констатируемые статистикой, суть только алгебраические выражения этих маленьких положительных и отрицательных величин. Тогда выяснилось бы значение подражания высшим. Оказалось бы, что каждый из этих очагов преступности представляет собой социальную вершину положительного или отрицательного свойства, что каждый из них сумел стяжать себе, дурно ли, хорошо ли, благополучие и авторитет, которые ярко выступают на фоне населения, до тех пор погруженного в рутину своих традиционных пороков или добродетелей. Вместе с тем, нетрудно было бы заметить, что если эти центры и кажутся самопроизвольно возникшими, то эта их самопроизвольность призрачна. Даже совпадение и сходство их возникновения указывает, что они заимствовали свое пламя или первую искру у какого‑нибудь центрального очага, который называется большим городом.

[1] В повышенной преступности этого странствующего персонала виноват не только плохой подбор: известно, что независимо от безнравственности всякий меньше стесняется убить или обокрасть чужеземца, в среде которого он живет, у которого он даже гостит, чем своего соотечественника.

[2] Другой пример: посмотрите внимательнее на первую карту Atlas de statistique financeire 1889 года, относящуюся к сбыту крепких напитков, – вы увидите на ней, что тот же самый цвет простирается на бассейны Луары, Дордоньи и Гаронны.

[3] Земли, быстро обогащающиеся, бывают лучше в нравственном отношении, если их богатство является плодом усиленного труда. Двадцать лет тому назад бретанские департаменты считались среди 30 наиболее преступных: теперь они находятся в числе 30 наилучших. В этот промежуток времени Бретань обратила на себя внимание прогрессом земледелия.

[4] Несомненно, что имеет значение и иммиграция иностранных рабочих, и алкоголизм, как и при устьях Роны.