Изучение преступности наших больших городов особенно заслуживает нашего внимания как наиболее надежный путь к познанию будущей преступности государств. Уголовная статистика дает в этом отношении неутешительные сведения. Во всяком случае не следует этим особенно огорчаться. В действительности столицы – еще только образующаяся аристократия, как показывает их быстрый рост. От 1836 года до 1866 население Парижа увеличилось вдвое, в то время как население всей Франции – лишь на одну восьмую.

Как всякая растущая аристократия, столицы имеют свои лихорадочные периоды роста и с жаром предаются мотовству и всяческим излишествам. Их фатовская самоуверенность развивается наряду со священным благоговением перед ними провинциалов. Но всякая аристократия, уже установившаяся и возмужавшая, становится скромнее, и в то время как уменьшаются ее преимущества, обнаруживаются ее положительные качества; ничто не может сравниться с очарованием аристократического общества, когда оно теряет свое могущество. Начиная с Людовика XIV французское дворянство и духовенство пали под игом королевской власти и сделались образцом мягких и мирных нравов. Этому примеру, разумеется, подражали, как и их вежливости, и это благотворное воздействие, погашающее большую часть морального зла, которое можно было бы вменить правящим классам прошлого, нам объясняет, быть может, почему накануне революции французская преступность, не считая периодов голода и нищеты и исключая районы деморализованных бичом банкротства, по‑видимому, была очень слабой. «Грабители и воры по Франции становятся все более и более редки в XVIII веке»; и в эту эпоху «безопасность больших дорог изумляет английских путешественников», особенно Юнга (Joung).

Так, быть может, в свое время будет со столицами, этими аристократами наших дней, после какого‑нибудь победоносного восстания в провинции, потому что столицы, как и аристократия, несознательно стремятся сделать себя бесполезными или безвредными самой продолжительностью своего влияния. Опустевшие, разрушенные, бессильные, но не развенчанные, не лишенные былого ореола, они сохраняют гегемонию в деле искусства и вкуса и престиж аристократизма, переживший падение дворянства. Их лучший цвет – чистота эстетического вкуса – сохранится за все время их постепенного падения. Так было с Афинами, подпавшими под иго Римской империи; так было, в свою очередь, с Римом после вторжения варваров. А пока нужно сознаться, что с точки зрения порочности и преступности столицы представляют собой печальное зрелище. Разумеется, как замечает в их пользу Майр в своей статье «Statistica е vita sociale», в их оправдание можно привести то, что в них пропорция взрослых людей от 18 до 50 лет, то есть в возрасте как наибольшей активности, так и наибольшей преступности, заметно выше, чем в деревнях, где, наоборот, число детей и пожилых людей пропорционально значительнее. Но в этом заключается лишь смягчающее обстоятельство, поскольку оно в то же время не является отягчающим; разумеется, самой здоровой и самой деятельной части нации не стоило стремиться в город для того только, чтобы направить свою силу и деятельность в сторону порока. Помимо этого указанное различие, хотя и заслуживающее внимания, слишком незначительно, чтобы оправдать разницу сравниваемых мной степеней преступности.

Прежде всего, что касается собственно преступлений (crimes), деяний, подлежащих суду присяжных, то, если составить, по примеру Boumet, таблицу преступлений против собственности и таблицу преступлений против личности, отметив для каждой из них тремя различными кривыми годичную цифру обвиняемых с 1826 до 1882 года: 1) во всей Франции; 2) в сельских районах; 3) в городских районах, то есть во всяком поселении с числом душ свыше 2000 человек, мы увидим, что в то время как первая, и особенно вторая, в течение этого 50‑летия все понижаются, третья повышается на первой и на второй картограмме одновременно. Я должен, впрочем, обратить общее внимание на то, что понижение числа преступлений в деревнях есть оптический обман статистики и ничуть не указывает на действительное понижение преступности в настоящем смысле слова. Многие из деяний, причислявшихся старым уголовным кодексом 1810 года к разряду преступлений, классифицировались последующими законами как проступки; к этим коррекционализациям в законодательном порядке присоединился с каждым днем все более входящий в практику институт судейской коррекционализации, который применяется прокуратурой с согласия суда и подсудимого. К этой оговорке я прибавлю, что если бы, следуя методу Boumet, начали изучать отдельно преступность департамента Сены, другими словами, Парижа, от 1826 до 1882 года, то были бы поражены тем замечательным фактом, который, как мне кажется, мало согласуется с гипотезой неминуемого смягчения нравов вследствие прогресса цивилизации: это – рост кровавых преступлений.

Они почти утроились в Париже, в то время как на целую треть уменьшились в деревнях и лишь немного увеличились в других городах. Не восходя к 1826 году, я констатирую, что в 1857 году в Париже было 5 умышленных убийств и 9 предумышленных, а в 1887 году – 16 умышленных и 36 предумышленных убийств; в промежутке между этими годами открывается серия других цифр и прогрессии, правда, неправильной, но в общем возрастающей и притом заметно превышающей рост парижского населения.

Сравнивая этот результат с тем, который дают нам кровавые преступления во всей Франции между 1856 и 1888 годами, я позаботился отбросить цифры, относящиеся к Корсике, так как преступность этой страны вносит в вычисление беспорядочность и спутывает их. Сделав это вычитание, я нашел, что пять лет между 1856 и 1860 годами дали в общем 1299 умышленных и предумышленных убийств, и что пять лет между 1876 и 1880 годами довели эту цифру до 1533.

Это увеличение – приблизительно на одну седьмую, в то время как кровавые преступления в Париже увеличились в 3 раза, то есть с 14 поднялись до 45.

Есть основание верить, что в действительности увеличение не больше, чем кажется. Я должен сделать по этому поводу одно примечание, которое, несмотря на всю его простоту, ускользнуло как будто бы от статистиков. Чтобы узнать, увеличилось или уменьшилось число убийств, грабежей или других преступлений от одной эпохи до другой, одно время довольствовались цифрой выносимых судами обвинительных приговоров, относящихся к ним преступлениям, не заботясь о том, что даже и окончившиеся оправданием дела той же категории также свидетельствуют о совершении преступления, правда, кем‑нибудь другим, а не заподозренным лицом, не обвиняемым, но это совершенно безразлично с точки зрения общей нравственности или безнравственности. Теперь это приняли к сведению и стали считаться не с количеством осуждений, но с общей цифрой предъявленных обвинений или возбужденных предварительных следствий. Но достаточно ли этого? Разумеется, нет. Действительно, теперь, как и раньше, принимаются в расчет лишь те деяния, которые прошли через руки прокурорского надзора, или в силу постановления судебного следователя, или приказа об аресте, отданного обвинительной камерой. Но сколько жалоб или протоколов, обнаруживающих очень серьезные преступления и проступки, предумышленные и умышленные убийства, квалифицированные кражи, отнесены в разряд оставленных без последствий в судебном портфеле или прекращены по недостатку улик? Все это нужно включить в общий подсчет преступности, если хотят, чтобы он был верен. Но по собранным нами сведениям этого никогда не делалось. Если пополнить этот пробел, то обнаружится следующее. Прежде всего, общее число преступлений и проступков, оставшихся таким образом без преследования, не переставало увеличиваться. Средняя цифра таких преступлений за пятилетний период между 1840 и 1850 годами была 114 014; от 1861 до 1865 года – 134 554; от 1876 до 1880 – 194 740 и от 1880 до 1885 – 225 680… Если мы разложим эти цифры, то найдем, что средняя годичная цифра предумышленных убийств, не дошедших до суда, была: в 1861–65 годах – 217; в 1876–80 – 231; в 1880–85 – 253; средняя цифра умышленных убийств была в первый из этих периодов 223; во второй – 322; в третий – 322; в те же периоды побои и нанесения ран, не подвергшиеся преследованию, отмечаются последовательно цифрами: 12 000, 16 397, 18 234; цифра поджогов (умышленных или признанных нечаянными): 12 683, 13 186, 16 470; краж: 41 369, 62 223, 71 769; мошенничеств: 4044, 5998, 7663; нарушений доверия: 3336, 6453, 11 760; подлогов: 373, 696, 637; прибавьте сюда нарушение общественной нравственности: 800, 1087, 1088; оскорбление властей при исполнении обязанностей: 1843, 2669, 2217 и т. д.

Теперь сложим вместе средние цифры дошедших и не дошедших до суда преступлений и проступков каждой из рассмотренных нами эпох. Средняя цифра преступлений и проступков, не дошедших до суда, в указанном выше порядке такова между годами 1881 и 1865, 1876 и 1880, 1880 и 1885: предумышленные убийства 175, 197 и 216; умышленные 105, 143, 186; удары и нанесения ран 15 520, 18 446, 20 851; простые кражи 30 087, 33 381, 35 466; мошенничества 3314, 2993, 3502; нарушения доверия 2800, 3378, 3696 и т. д.

Я опускаю другие не менее красноречивые цифры; достаточно и приведенных для оценки воображаемого уменьшения в наши дни кровавых преступлений; поразительный же рост преступлений, обнаруживающих лукавство и чувственность, не вызывает сомнений. Быстрое возрастание преступлений, соединенных с насилием, как следует из вышеприведенных цифр, должно быть бесспорно приписано влиянию больших городов. В самом деле, с одной стороны, мы знаем, что, судя по делам, дошедшим до суда, пропорция городских преступлений преобладает, с другой стороны, представляется весьма вероятным, что то же самое a fortiori относится и к делам, не дошедшим до суда. Непрерывное увеличение числа последних было бы необъяснимо, если бы дело шло только о сельском населении. Именно в больших городах встречаются и умножаются условия, благоприятные для инкогнито или бегства преступников. Устраним одно второстепенное возражение: могут сказать, что среди убийств, не сопровождавшихся преследованием, было известное число таких, относительно которых доказано, что в них не нашлось состава преступления или правонарушения. Это правда; но зато сколько необнаруженных убийств среди смертей, признанных случайными, цифра которых более чем утроилась в течение 58 лет, и среди самоубийств, цифра которых поднялась с 1759 в 1827 году до 7902 за 1885 год и до 8202 за 1887 год?

Если мы предположим, что в течение этого полувека пропорция ошибок в определении причин смерти осталась одна и та же, и что лишь одно убийство на 1000 (а это очень мало) ошибочно включалось в число тысячи случайных смертей и самоубийств, то тогда цифра убийств очень заметно повысится. Но я думаю, что таких убийств гораздо больше. Затем, сколько еще настоящих самоубийств, будучи самоубийствами, являются в то же время, только в другом смысле, настоящими убийствами? Сколько несчастных, покончивших с собой, в сущности, убиты вероломством их соперников, привычным мошенником‑спекулятором, разорившим их, диффаматором, который их обесчестил, всеми этими «честными» убийцами нашего времени, незаметно и безнаказанно из‑за угла убивающими своих жертв?

Следовательно, установить цифру предумышленных и умышленных убийств труднее, чем установить их побудительные причины.

Эти последние во Франции изменили и, следовательно, глубоко преобразили их природу. Пропорция предумышленных и умышленных убийств из корысти, по официальному отчету 1880 года, почти удвоилась: за время от 1826 до 1880 года процент их увеличился с 13 до 22, в то время как процент убийств из мести понизился с 31 до 25. Значит, не в больших ли городах по преимуществу, где убийца и жертва зачастую даже не знают друг друга, корысть является душой предумышленного и умышленного убийства? С этой точки зрения Сена и Корсика представляют антитезу, и между предумышленными и умышленными убийствами двух этих департаментов Франции, то есть между сельским убийством из мести одного и городским убийством из корысти другого, общего только имя. Городские убийства преобладают – это неизбежно. Но как бы ни был поразителен этот контраст, тем не менее, остается справедливым, что один и тот же закон подражания низшего высшему объясняет эти противоположные друг другу категории преступлений. Культы семейной мести, переходящей по наследству, действительно ошибочно считать примитивным чувством, врожденным человеку; ничто так мало не согласуется с беззаботностью и забывчивостью дикарей, как эта настойчивая и упорная память об обиде. Насколько естественна немедленная месть, настолько неестественна месть через долгое время. Повышенная семейная гордость, обнаруживающаяся в vendetta, по происхождению могла быть только аристократической. Вот почему древние народы, представлявшие себе свои божества в виде их вождей, смотрели на мщение как на наслаждение богов. По воззрениям некультурных или всего на три четверти культурных обществ, развить в себе упорство коллективной мести – значит облагородить себя. Убийства из мести так часты в Корсике, Сардинии и Испании только потому, что семейное начало там еще замечательно крепко. По мере того как эта солидарность, имеющая старинное аристократическое происхождение, вытесняется индивидуализмом современного города, потребность наслаждаться жизнью идет на смену потребности вызывать уважение и страх, потребность богатства заменяет потребность мести. Поэтому нет ничего удивительного, что в городах процветает убийство из корысти. Но среди преступлений против личности к пассиву крупных центров должно в особенности относиться изнасилование и посягательство на невинность детей. С непрерывающейся правильностью, которая служит статистическим показателем всякой подражательной пропаганды, годовая цифра этих возмутительных деяний возросла во Франции с 136 за 1836 год до 791 за 1880 год; она увеличилась в пять раз. Socquet вынужден был признать, что это чрезмерное увеличение ложится главным образом на города, и особенно то, что ответственность городов за это преступление значительно превосходит ответственность деревень. Департаменты, занимающие здесь первое место соответственно своему населению, – как раз те, которые заключают в себе крупные центры: департамент Сены, Северный, Нижней Сены, Жиронды, Роны, устьев Роны и т. д. Последнее место принадлежит сельским департаментам.

Это преступление исключительно мужское и старческое, так же как и исключительно городское; чем больше оно распространяется, тем более, по‑видимому, увеличивается возраст его совершителей; пропорция осужденных в возрасте 60 лет и выше все растет и обнаруживает воздействие патологической причины. Не является ли то обстоятельство, что привычка к распутству под владычеством возбуждений города укоренилась и стала общей как для юношей, так и для вполне сложившихся мужчин, и вместе с тем у пожилых людей и стариков сделалась причиной чудовищных извращений полового чувства как следствия развратной жизни[1]?

Изумительно на первый взгляд, что посягательства на невинность подростков немного сократились (с 137 до 108), в то время как посягательства на невинность детей моложе 14 лет стали чаще в 5 раз.

Что это значит? В сущности, это сокращение и это учащение имеют здесь одно и то же значение. Действительно, совершенные без насилия, то есть с согласия субъекта, над лицами старше 13 лет, относимыми к категории подростков, те же самые акты, которые преследовались бы, если бы совершались при помощи насилия, остаются без последствий. Следовательно, мы не можем сомневаться, судя по возрастающему количеству насилий над детьми, что и подростки делаются предметами все более и более многочисленных покушений. Если это так, то понижение числа преследований по суду за покушение на невинность подростков лишь доказывает, что последние все реже и реже оказывают сопротивление, проникаясь развращенностью окружающих. Рост числа посягательств на невинность детей не дает, впрочем, оснований думать, что дети больше сопротивляются; доказательством противного служит снисходительность присяжных именно к этому преступлению вследствие того, что показания жертвы всего чаще бывают благоприятны для обвиняемого. Но здесь согласие не избавляет от судебного преследования.

Значительная часть преступлений и проступков, совершенных подростками обоего пола, – другая характеристическая черта городской преступности. Раннее проявление у молодых людей порочности, талантливости и всякого рода способностей, как известно, чаще встречается в городской среде, чем в деревенской; это объясняется замечательной чувствительностью детей к воздействию подражания. Все более и более пополняемый преступниками от 16 до 21 года бюджет преступления мы можем приписать влиянию крупных центров.

Число мальчиков этого возраста, осужденных или обвиняемых, учетверилось меньше чем в 50 лет: с 5933 за 1831 год оно поднялось до 20 480 за 1880 год. Число девушек этого возраста почти утроилось: в тот же промежуток времени оно с 1046 дошло до 2830. Этот прогресс продолжался: в 1885 году цифра мальчиков равнялась 25 539, а цифра девочек – 3149. Это прямо ужасно[2].

В общем, все эти цифры указывают на изнеженность наших нравов.

Прогрессия вытравлений плода и детоубийства подтверждает этот вывод. Что же касается вытравления плода, то открыть его настолько трудно, что попытка определить его цифру является довольно химеричной. Заметим только, что, несмотря на необъяснимые колебания, оно заметно повышается (8 в 1826 году, 20 в 1880), и что на один миллион деревенских жителей (от 1876 до 1880 года) насчитывалось 4 таких обвиняемых, а на миллион парижан их приходилось 14.

Детоубийство ускользает от правосудия реже, чем вытравление плода; с 1831 года, по крайней мере, оно точно так же идет, непрерывно повышаясь, до 1863 года (в среднем за время от 1831 года до 1835–94; за время от 1850 до 1860–214), и если после этого времени оно немного повышается, то только потому, что закон 1863 года относит вытравление плода, которое раньше квалифицировалось как детоубийство, к простым проступкам; впрочем, понижение это довольно слабо, и за ним опять следует повышение (средняя цифра за период от 1856 до 1860 года – 186; от 1876 до 1880 года – 194).

Я хорошо знаю, что по нашим статистическим данным на одно и то же количество сельских и городских жителей деревни дали бы большее количество этих преступлений, чем города; но это оттого, что наша статистика принимает во внимание лишь место рождения обвиняемых, не считаясь с тем, в городе или в деревне они жили до совершения преступления; а сколько девушек‑матерей, родившихся в деревне, никогда не стали бы преступницами, если бы не жили некоторое время в каком‑нибудь городе! И сколько сельских жителей подчиняются внушению и влиянию городов, даже оставаясь на месте!

Статистика, повторяю еще раз, – это иероглифы, которые нужно еще разобрать с помощью познаний, взятых нами из другого источника. Распространение детоубийства так тесно связано с распространением безнравственности, несомненным очагом которой является городская жизнь, что каково бы ни было происхождение преступника, за преступлением нельзя признать сельского происхождения.

Было бы ошибочно думать вместе с несколькими выдающимися приверженцами итальянской позитивной школы, что взаимным соотношением между преступлениями против личности и преступлениями против собственности управляет обратный закон и что там, где увеличивается число одних, уменьшается число других. Относительно Франции, карты Ивернеса, приложенные к его официальному отчету о статистике преступлений за время от 1826 до 1880 года, обнаруживают скорее заметное согласие, чем несогласие в географическом распределении этих двух видов преступлений по департаментам; таблицы Листа для Германской империи еще меньше подтверждают этот предполагаемый антагонизм. Между этими двумя видами преступности установлено не обратное, а прямое соотношение. Для Италии Бодио составил очень подробные карты, которые, по внимательном рассмотрении, нигде не подтверждают тезисов его соотечественников. Я нашел, например, что окрашенная на карте в белое область Сиенны – белая также и на карте убийств и преступлений против собственности, что окраска Римской провинции в большей или меньшей степени, но все‑таки постоянно темна на обеих картах, также как окраска Сардинии, Сицилии и т. д.

Корсика, правда, как будто подтверждает предположение, о котором идет речь: совершенно черная на карте убийств, она совершенно белая на карте краж. Но это лишь хороший пример тех иллюзий, к которым располагает нас статистика. Можно подумать благодаря этому, что этот остров является одним из тех департаментов Франции, где собственность всего более уважается. Но нет департамента, где она уважалась бы меньше. Седьмая часть острова покрыта лесом и кустарником только потому, что закоренелая привычка жителей к грабежу и мародерству мешает обрабатыванию почвы.

Я скажу то же самое о Париже, к которому возвращаюсь теперь после моего отступления. Преступления против собственности, по‑видимому, убавились там наполовину (средняя годовая цифра за время от 1825 до 1827 года с 519 упала до 261 за время от 1876 до 1882 года). Но примем во внимание законы 1832 и 1862 годов, переименовавшие в проступки столько прежних преступлений, и институт судебной коррекционализации, применяющейся главным образом к имущественным преступлениям. Посмотрим теперь таблицу проступков, и мы увидим, что цифра простых краж, для которых прокурорский надзор не нашел удобным указывать на отягчающие вину обстоятельства, не переставала расти в Париже, так же как цифра мошенничеств и злоупотреблений доверием.

Нескольких указаний будет достаточно: за время от 1865 до 1885 года цифра простых краж почти регулярно возрастала с 3205 до 5364; цифра мошенничеств – с 532 до 809; цифра злоупотреблений доверием – с 921 до 983.

В общем, продолжительное влияние больших городов на преступность выразилось, нам кажется, в постепенной замене не столько насилия хитростью, сколько мстительного и дикого насилия насилием корыстным, вероломным и утонченным. Благодаря большим городам или возбуждаемой ими лихорадочной жажде наслаждений всякая здоровая цивилизация неминуемо придет к смешению стремлений, враждебных друг другу, если против этого не будут приняты меры. Что же удивительного в том, что большие города накладывают свою печать на преступление? Что удивительного даже в том, что они его вызывают? Они же вызывают и безумие, и даже больше – гениальность, этот другой предполагаемый невроз, в создании которого природа, конечно, играет большую роль, чем в создании преступности. В своем Uomo di genio[, любопытной книге, настолько же содержательной и не менее интересной, чем Uomo delinquente, Ломброзо поместил карту Италии, представляющую географическое распределение артистических талантов и гениев по полуострову. Меня поразил тот факт, что все они распределяются вокруг старых столиц – Флоренции, Рима, Генуи, Милана, Пармы, Палермо, Венеции и т. д. Вполне возможно, что во всех странах происходит то же самое. У нас, наверное, из статистических вычислений Якоби следует, что число замечательных людей, выдвигаемых каждым департаментом, стоит в прямом соотношении с сплоченностью населения и с пропорцией преобладания городского населения. Это не одна только хорошая сторона городской медали, но какова ее оборотная сторона![3]

Несмотря на все это, наша мысль была бы понята неверно, если бы из нее вывели заключение, что, по нашему мнению, цивилизация притупляет и развращает человека.

Как бы выгодно ни отличалась мстительность, как более благородный мотив, от корысти, она все‑таки угрожает (хотя совсем иначе) безопасности личности и имущества. Если сравнить эпоху варварства и эпоху цивилизации, то всякий должен радоваться, что родился во вторую эпоху. Во времена племенной жизни ни в одной стране Европы не проливалось столько крови, как в Шотландии; теперь же она отличается исключительной мягкостью нравов.

С тех пор как Италия решительно и всецело вошла в течение современной жизни, она ежечасно отмечает уменьшение кровавых преступлений и преступлений против собственности; доказательством служат статистические таблицы Бодио. Испания по мере ее обновления отмечает то же. Две уже указанные географические карты преступности, составленные Листом, представляют в Германии постепенную градацию темных красок по мере того, как переходишь от запада к северу, то есть от областей более просвещенных и богатых к восточным славянским областям, где царят относительная бедность и невежество. Как в преступлениях против личности, так и в преступлениях против собственности (устранив значение побудительных причин) эти последние провинции, едва вышедшие из состояния варварства, берут верх над провинциями запада и севера. Даже Берлин дает сравнительно небольшое для столицы число преступлений, за исключением преступлений против нравственности, в отношении которых он, как и Париж во Франции, занимает первое место. Бросив взгляд на сравнительную уголовную статистику Европы, тотчас можно заметить, что наиболее кровожадные страны наименее культурны: южная Италия, южная Испания, Венгрия и т. д. То же самое, по‑видимому, было и раньше. В средние века Германия была самой некультурной страной в Европе. Она же была и одной из самых преступных. Мужская преступность должна была быть там действительно ужасающей, хотя по отношению к женской преступности этой страны и той же эпохи было найдено следующее свидетельство Конрада Сельта, публициста XV века. Рассказав о страшных пытках, которым подвергались женщины (их зашивали в мешки и зарывали живыми в землю, замуровывали в стену и т. д.), он прибавляет: «Все эти наказания и мучения не мешают им совершать одно преступление за другим: их развращенный ум богаче на выдумки новых злодеяний, чем ум судей – на изобретение пыток».

Как же согласовать моральное усовершенствование, которое всюду вносит с собой культура, с деморализацией, распространяемой большими городами, этими вершинами и источниками цивилизации? Противоречие сводится, я думаю, к простому недоразумению. Но прежде чем думать о разрешении этого затруднения, мы должны сделать несколько разъяснений, после которых оно разрешится само собой. Прежде чем решить эту животрепещущую проблему о соотношении между ходом цивилизации и движением или изменением преступности, нужно ее точно определить. Выразим ту же мысль иначе. Принимая во внимание, что преступность в своих характерных формах и выражениях есть проявление распространения подражательности, нужно узнать, благоприятствуют или мешают прогрессу распространения преступности другие многочисленные формы распространения подражательности, которые вкратце называются цивилизацией: распространение школьных знаний, домашних и церковных верований и обрядов; политических идей при помощи журналов; чувства товарищеского долга благодаря соприкосновению с товарищами; промышленных и артистических способностей и талантов через посредство ателье, бюро, ремесел и т. д. Или, еще лучше, нужно бы сначала узнать, если бы это было возможно, какие из этих различных областей примеров, называющихся наукой, религией, политикой, коммерцией, индустрией, благоприятствуют, и какие мешают распространению преступления.

[1] В последние годы заметно небольшое уменьшение этих преступлений, но было бы несвоевременно основывать серьезные надежды на числовом колебании, может быть, случайном, может быть, чисто кажущемся, так как это преступление – одно из тех, относительно которых прокурорскому надзору предоставляется самое широкое усмотрение. Если снисходительность публики доходит и до сердца судей, то нет ничего удивительного, что они относят теперь к оставленным без последствий протоколы, которые несколько лет тому назад были бы поводом для возбуждения следствия.

[2] Англия в этом отношении, как и во многих других, выгодно отличается от континента. Из составленной Колаянни статистической таблицы (см. его «Sociologia criminale», т. II) видно, что на этой островной территории пропорция несовершеннолетних преступников‑мужчин в промежуток между 1861 и 1881 годами с 7373 спустилась до 4688, а пропорция несовершеннолетних женщин – с 1428 до 795. То же исключительное понижение замечается в Испании. Нужно заметить, что чем меньше рождаемость, тем хуже воспитываются дети. В Англии семьи остались сильными и многочисленными.

[3] Факт, который, если бы он был точно установлен и обоснован на удовлетворительных статистических данных, мог бы нас успокоить, это – уменьшение военной преступности. Это новая тема, с которой доктор Корр (Archives d’Anthropologie criminelle, 15 марта 1891) выступил одним из первых. Он задался мыслью вычислить отдельно собственно военные преступления и преступления против общего права. Оставив в стороне первые, которые нас мало касаются и пропорция которых тоже, впрочем, уменьшилась почти на одну треть за 50 лет, он нашел, что французская армия насчитывает по одному преступлению или проступку против общего права на 466 человек в 1839 году; на 483 человека в 1849 году; на 437 человек в 1865–66 годах и на 738 в 1885 и 1886 годах. Улучшение зависит, конечно, от обязательной для всех службы. Прежде право замещения себя другими наполняло полки заместителями из подонков общества. По мере того как стирались различия между нацией и армией, нужно было ожидать, что дурные или хорошие особенности, свойственные последней, станут менее резкими. Итак, военная преступность, самоубийства (если не дуэли) военных уменьшились. Следовательно, хотя военная преступность, несмотря на свое уменьшение, и остается выше преступности остальной нации (как бы ни оспаривал этого д‑р Корр), нужно все‑таки радоваться этой новой, уже настолько заметной, по крайней мере во Франции, тенденции: ведь престиж армии в среде нашего народа стал не менее заразителен, чем престиж столиц, и разделил с последними наследство аристократии старого режима. Настоящие современные аристократы – это офицеры наших полков, которым все больше и больше все подчиняются и подражают, так как все служат или служили в солдатах. Разница между военным и штатским соответствует до известной степени разнице между горожанином и сельским жителем. Полк – это очень сплоченный и хорошо организованный город.