Вопрос о том, уменьшает или нет цивилизация – общее название для воспитания, обучения, науки, искусства, промышленности, богатства, политического строя и т. д. – преступность, вопрос двусторонний. В нем заключаются два понятия или, вернее, всякая цивилизация проходит две стадии; первая – когда изобретения и обновляющие инициативы в беспорядке смешиваются друг с другом, как это мы видим теперь в Европе. Вторая – когда этот приток иссякает, и его элементы начинают приобретать стройность и систему. Следовательно, всякая цивилизация может быть очень богатой и не быть при этом стройной, как наша, например; или очень стройной, не будучи особенно богатой, как это было в античном городе или средневековой коммуне. Но с помощью ли богатства или с помощью порядка она устраняет преступность? Несомненно, благодаря ее порядку. Этот порядок в религии, науке, во всех формах труда и власти, во всех различных видах просветительных начинаний, которые взаимно оказывают друг другу внутреннюю или внешнюю поддержку, – этот порядок является невидимым союзом против преступности. И тогда, если бы даже каждая из плодоносных ветвей социального дерева, продолжаю мою метафору, лишь слабо боролась с паразитической ветвью, их соглашения было бы достаточно, чтобы отобрать от нее все питательные соки. Пока республиканский Рим сохранял свою цивилизацию, довольно простые элементы которой легко соединялись в компактную массу, римская нравственность еще держалась. Но по окончании пунических войн, когда азиатский культ Цибелы проникает вместе с греческим искусством в Рим, начинает появляться беспорядок, неурядица умов и желаний. Развращенность выражается в известных признаках; например, обвинение в растрате казенных денег Сципиона Азиатского, который не мог защищаться и был помилован лишь из снисхождения; обнаружение тех кровавых оргий и вакханалий, благодаря которым совершено было столько знаменитых казней; эпидемия поджогов, которую строго преследовал сенат. Если нравы великого античного города никогда не могли исправиться, то не потому ли, что постоянное вторжение чуда экзотических религий и разнородных цивилизаций не давали ему времени привести в порядок этот хаос? Стоицизм в том виде, в каком он вновь расцвел при Империи во втором веке нашей эры, попробовал это сделать, но его попытка отчасти аналогична подобной же попытке протестантизма во времена не менее беспокойные; она проповедовала возвращение к первоисточникам и соглашение между стоическими добродетелями, поддерживаемыми только примитивным патриотизмом и новым космополитизмом, предприятие такое же невозможное, как и введение добродетелей первобытной церкви в среду современного общества или согласование догматов Моисея с современными энциклопедическими познаниями.

Вторжение христианства в Империю[1] успело несравненно лучше слить в одно целое части ее разрозненных и бесформенных элементов, по крайней мере, в Византийской империи, которая тоже, несмотря на свое старческое недоумие, имела свою постепенно развивавшуюся и своеобразную цивилизацию, которая выразилась в своем долголетии. Следовательно, Византия по сравнению с Римом нравственна, несмотря на свою плохую репутацию.

Но в умственной разбитости или извращенности действий выражается не прогресс цивилизации, а бедность переходных эпох. С неоспоримым учащением случаев умственного расстройства, которое наблюдается в наше время[2], можно сравнить уменьшение числа процессов ведьм, характеризующих конец XVI века. Цивилизация этой эпохи была такой же блестящей, как и наша. Колдуны и колдуньи были невропаты, к которым обращались тоже немного сумасшедшие клиенты. Всеобщее обращение к колдовству, договоры с дьяволом, шабаш – все это доказывает отчаяние общества, которое не знает уже, «какому святому молиться». Наше общество кончает самоубийством или безумием, наши отцы стучались в двери ада.

Нужно ли проклинать эти критические эпохи? Нет, потому что они составляют необходимый переход к будущему, в большинстве случаев лучшему. Не нужно, впрочем, также пугаться или чрезмерно огорчаться при виде того, как размножаются среди нас те странные существа, которых психиатры называют дегенератами, неуравновешенные умы и души без задерживающих центров. Вот почему священный огонь гения кажется психиатрам подозрительным, и когда они замечают где‑нибудь его блеск, подобный взрыву подземного газа, то ждут какой‑нибудь вспышки безумия у потомков. Но мы попробуем спросить себя: можно ли назвать верным и удачным слово «вырождение», употребляющееся для обозначения цепи аномалий, из которых многие состоят в наиболее живом блеске ума? В этом ли проявляется социальное вырождение? Но социальный прогресс обязан своим существованием скоплению этих вырождений. Заключается ли в этих аномалиях хотя физическое выражение? Я не соглашаюсь с этим и не знаю, не основательнее ли было бы видеть в этих аномалиях и этих анатомических и физиологических особенностях, являющихся, говорят, признаками дегенератов, попытки вырваться из оков расы, согласно всемогущему стремлению к видоизменениям, которое составляет сущность жизни и единственное оправдание ее монотонных повторений.

Это стремление ограничивается правильным типом вида или расы, узкой оболочкой однообразно повторяющихся признаков, куда индивидуальность, если она хочет повторяться вечно без уклонений, должна заключить себя, как в железную клетку. Но если бы это стремление было когда‑нибудь задушено, то прогресс нашей жизни, как и прогресс наших обществ, остановился бы. Всякое индивидуальное изменение – новая раса в проекте, новый вид в зародыше[3].

Нельзя ли с этой точки зрения истолковывать аномалии, особенности, отмеченные антропологами у сумасшедших, преступников и гениальных людей, применяя к ним общие соображения Дарвина относительно изменений видов животных и растений, самого основательного, быть может, из его трудов? Не действовала ли цивилизация, особенно в период лихорадки своего роста, на человеческий тип, как культивирование действует на типы животных и растений? Культивирование – это вид цивилизации животных и растений, как цивилизация – вид культивирования человека.

Следовательно, с одной стороны, культивируясь, раса теряет плодовитость, отличавшую ее в естественном состоянии, но, с другой стороны, «животные и растения, – говорит великий натуралист, – видоизменялись бесконечно больше, чем все те формы, оставшиеся в естественном состоянии, которые принимают за другие виды». Всякий культивированный вид тотчас обнаруживал способность «к неустойчивой и неопределенной изменчивости», нечто вроде плодотворного уклонения от типа, которое вскоре приобретает самые чудесные и определенные приспособления. Подобно этому раса, цивилизуясь, уклоняется от типа, но в то же время и освобождается, со всех сторон разбивает свои границы и иногда выходит за их пределы.

Возможно, в конце концов, что природа творила человеческий мозг, не имея в виду требований цивилизации, и что поэтому прогресс цивилизации несет с собой прогресс сумасшествия. Но благодаря этому мозг понемногу приспособляется к своему высшему назначению.

Природа тем более не творила человеческий глаз для чтения, письма и пристального рассматривания на расстоянии 20 сантиметров предметов, отсюда частая близорукость, распространяющаяся по мере распространения познаний; но это недостаточный повод для того, чтобы сжечь наши книги; нужно заметить, что зрение в конце концов приспосабливается к своим новым обязанностям.

[1] Как и вторжение французского рационализма в XVIII веке, которое было иным образом плодотворно для будущего, чем протестантская реформа.

[2] Если бы чрезвычайное учащение случаев безумия, наблюдаемых в лечебницах и на дому (которые за время от 1836 до 1869 года, по статистике Якоби, поднялись до 245 со 100), было обязано главным образом психиатрии и увеличивающейся заботливости семей или администрации в уходе за сумасшедшими, то было бы заметно, что увеличение числа сумасшедших в лечебницах приблизительно соответствует увеличению числа больных известными болезнями в госпиталях. Потому что никому, наверное, не придет в голову, что прогресс госпитального лечения наблюдается особенно в убежищах для умалишенных, и что города, государство, частные лица более охотно строят и делают пожертвования на дома умалишенных, чем на госпитали и обыкновенные больницы. Следовательно, по таблице Якоби (Selection) число сумасшедших, пользовавшихся уходом в убежищах для умалишенных, возросло втрое или вчетверо скорее, чем число больных в госпитальных лечебницах. Доказано, значит, что прогресс безумия не кажущийся, но действительный.

[3] Исследуйте какое‑нибудь индивидуальное изменение; оно состоит в более или менее заметной атрофии или гипертрофии какого‑нибудь органа. Представьте себе эту особенность, этот недостаток, развившийся до последних пределов, и, в силу закона органических взаимоотношений, вы увидите, что за этим последует всеобщая переделка всей организации человека. К этому бессознательно клонится всякая нововведенная индивидуумом особенность.