Прибыв в Московию, иностранцы сразу же обращали внимание на отсутствие юристов. Посетивший Россию в начале XVI века Сигизмунд Герберштейн отмечал: «Свидетельство одного знатного мужа имеет больше силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные (рrосuratores) допускаются крайне редко, каждый сам излагает свое дело». Жак Маржерет писал около 1606 года, что «по их законам, каждый защищает себя сам или выставляет своего родственника или слугу, так как о прокуроре или адвокате там и речи нет». Позднее, в 1698 году, это мнение разделял и дипломат Иоганн‑Георг Корб, утверждавший, что тяжущиеся стороны представляли свои дела «без всякой помощи поверенных или адвокатов»[1]. Иностранцам это казалось серьезным упущением.

В Западной Европе к XVI веку профессия юриста уже вполне оформилась. В Англии юристы известны со Средневековья, особенно в области гражданского права. В 1187–1189 годах был составлен учебник для юристов, а штат профессионально обученных юристов складывался вместе с развитием гражданских судов. Подобным же образом в итальянских университетах и городах XII–XIII столетий юристы и профессиональный нотариат процветали с возрождением римского права. Так, во Флоренции уже в начале XV века могущественная гильдия «юристов и нотариев» надзирала за профессиональным обучением и стандартами работы. Нотариусы, хотя и не получали специального юридического образования, применяли свои юридические знания и навыки, составляя завещания, контракты и оформляя сделки[2]. В Европе раннего Нового времени юристы в меньшей степени были вовлечены в тяжбы в сфере уголовного права. Как правило, и в Англии с ее судами присяжных, и на континенте, где розыскной процесс получил распространение в XVI веке, обвинение, в отличие от защиты, использовало юристов. Несмотря на это, юридические знания и навыки были широко распространены и могли привлекаться во время подготовки к суду[3].

В России ни нотариусов, ни юристов в качестве представителей отдельной профессии до эпохи Великих реформ 1860‑х годов не существовало. Это указывает на то, что в раннемодерной России грамотность была функциональной и являлась принадлежностью определенных групп людей. Большая часть населения была неграмотна, и лишь некоторые умели читать и писать в той степени, в какой это было необходимо для их работы. Купцы и ремесленники использовали в своих делах разговорный язык, на котором заключали сделки и вели деловую переписку и бухгалтерию. Большинство приходских священников было достаточно грамотно, чтобы служить литургию на церковнославянском и подписывать документы. По Соборному уложению 1649 года, если участник тяжбы был неграмотен, вместо него предпочтительно было подписываться именно священнику. Крупные землевладельцы – от патриарха до монастырей и дворянства – и даже большие деревни нанимали писцов для ведения делопроизводства. Функциональная грамотность, насколько можно судить, была распространена и среди провинциального дворянства, нуждавшегося в ней для управления имениями и несения государевой службы. Исследования Д. Миллера для XVI века и К. Стивенс для XVII века показывают, что почти половина представителей различных групп дворянства (монастырские вкладчики, личный состав полков) могли написать свое имя на документе[4].

Литературные навыки были по большей части сосредоточены в церкви. В монастырях и епархиальных центрах монахи составляли и копировали летописи и различные религиозные сочинения, написанные на русском языке высокого стиля, который на протяжении XVII века сильно пополнился церковнославянской лексикой. После Смутного времени под влиянием Польши и Украины появились дворяне и приказные, освоившие сочинение стихов, пародий и других видов светской литературы на русском и церковнославянском языках[5]. Однако самым крупным резервуаром грамотности, которая в данном случае носила функциональный, светский и почти разговорный характер, являлась царская бюрократия. В этих условиях умение читать и писать приобреталось в ходе работы, а не в школе.

Юридические знания и понимание судебных процедур человек мог получить только в приказной системе. Историки XIX столетия упрекали московскую приказную систему в том, что функции и юрисдикция учреждений в ней дублировались, но современные исследователи относятся к ней с бóльшим уважением. Они указывают, что для жителей не составляло труда понять, кто обладал властью и в какие из инстанций следует направлять документы (а также они знали, как можно обойти систему). Ольга Новохатко замечает, что такой стихийный, иррациональный с обычной точки зрения подход к управлению был по‑своему разумным и практичным, обеспечивая «организационную мобильность», позволявшую им выполнять работу быстро, эффективно и точно. Л.Ф. Писарькова считает московские приказы солидной бюрократической системой для своего времени. Боривой Плавсич утверждает, что «есть достаточное основание считать допетровскую российскую администрацию организованной на современный манер в большей степени, чем после петровских „реформ“», а Ричард Хелли пишет о «славной средневековой московской традиции государственной службы». Ряд исследователей судебной системы признавали, что обладателями специальных знаний и навыков были именно приказные, а не судьи из военного класса[6].

Профессионализм вырабатывался отчасти выделением бюрократического класса как сплоченной социопрофессиональной группы, члены которой проходили суровое обучение и подвергались пристальному контролю. Наследование должностей внутри семей обеспечивало московские приказы большинством дьяков и подьячих, но они не были закрытой социальной стратой. Численный рост бюрократии поддерживался постоянным притоком кадров извне. Социально дьяки и подьячие происходили из анклавов грамотности в обществе: дворян, сыновей священников, горожан и служилых людей низших рангов, таких как стрельцы; при этом вхождение в эту страту происходило на конкурентной основе. Оно было привлекательным, поскольку московские приказы обеспечивали достойное денежное и натуральное жалованье, а также возможность иметь землю – право, почти всецело являвшееся привилегией служилого военного класса. Государство регулярно пыталось предотвратить утекание налогоплательщиков и военных в ряды бюрократии; так, в 1640 году сыновей священников и дьяконов запретили принимать в подьячие. Несмотря на это, некоторым из них удавалось обойти указ, и Петр I в итоге эти ограничения отменил[7].

Бюрократия состояла из нескольких ступеней: подьячих нескольких разрядов, дьяков и думных дьяков. Хотя все они и работали вместе с военными служилыми людьми (бояре и дворяне) в московских приказах и воеводских избах, эти два социальных слоя никогда не смешивались. Даже когда представители военно‑служилых групп становились чиновниками в XVII веке, сохранялось их социальное превосходство над остальными бюрократами. Дьяки и подьячие были исключены из клановой системы иерархических взаимоотношений (местничество)[8], а боярские и дворянские семьи не заключали с дьяческими семьями брачных союзов. При кремлевском дворе подчиненный статус бюрократии был отмечен символически: Григорий Котошихин в 1660‑х годах сообщал, что думные дьяки во время заседания Боярской думы стояли, в то время как бояре (и окольничие) сидели. Это статусное отличие проявлялось и в том, как следовало входить в Кремль – представители высшего слоя перед тем, как спешиться или покинуть свой экипаж, чтобы пройти остаток пути пешком, могли проехать гораздо дальше, чем дьяки, а подьячим низших разрядов вообще запрещалось въезжать в Кремль верхом. Лишь в 1680 году думным дьякам разрешили писать свой патроним с «вичем», что было большой честью. Несмотря на это, бюрократы обладали престижем и статусом, ставившими их выше других групп населения: по Соборному уложению 1649 года дьяки и думные дьяки получали за бесчестье значительную компенсацию[9].

Прохождение трех стадий чиновничьей карьеры занимало у подьячих десятилетия с момента поступления на службу, после чего они могли надеяться на пожалование в дьяки. Это удавалось сравнительно немногим – Наталья Демидова подсчитала, что количество дьяков в приказах и провинциальных учреждениях оставалось скромным, увеличившись с 78 в 1626 году до 154 в 1698 году, в то время как между 1640‑ми и 1690‑ми годами количество подьячих умножилось с 1535 до 4538. Совсем немногие дьяки достигали думного чина: от двух‑трех думных дьяков в начале XVII века до примерно одиннадцати в конце столетия[10].

Думные дьяки выполняли дипломатические поручения, участвовали в принятии законов и в работе Думы бок о бок с боярами. Дьяки заведовали работой своих приказов или одного из внутренних подразделений большого приказа. Статистика показывает, что карьера половины дьяков в XVII веке целиком прошла только в одном приказе, а четверть работала только в двух[11]; тем самым они вырабатывали навыки и получали знания, достаточные для того, чтобы единолично решать большинство вопросов. Некоторые иностранные наблюдатели высоко оценивали их деятельность. Врач Алексея Михайловича, доктор Сэмюэль Коллинс, который жил при дворе несколько лет в 1660‑х, замечал: «Каждая область имеет свой Приказ, где председательствуют: Боярин (или Лорд) и Дьяк (или Канцлер), под начальством которого находятся многие писаря (Clerks). Дьяк – представитель Боярина, так же как Боярин – представитель Царя». Джон Перри, писавший свой труд в 1710 году, считал, что приказные де‑факто являлись независимыми судьями: «В этом Присутствии, вместо судей, заседали Дьяки или Канцлеры (Diacks or Chancellors); обязанность их заключалась в том, чтобы выслушивать и решать дела… и от времени до времени отдавать отчет в своих действиях тому из Господ, под начальством которого они действовали; вышеозначенные Господа редко сами приходили в Палаты, чтоб выслушивать дела. Дьяки представляли им вопрос в той форме и в том свете, как желали…»[12]

Коллинс и Перри поняли все верно: «бояре» или воеводы из правящего класса представляли царя, в то время как бюрократы обладали значительной судебной компетенцией и властью.

Юридические знания распространялись из Москвы в уезды благодаря тому, что в города в помощь воеводам назначались дьяки, обучавшие подьячих и руководившие ими. Демидова пишет о «большой мобильности» подьячих, «переводившихся во временные приказы, посылавшихся с административными заданиями в города, в полки и посольства»[13]. Мэттью Романиэлло изучил мобильность в рамках группы подьячих (около 300 человек), служивших в Казанском уезде. В ходе карьеры большинство работало в различных провинциальных центрах, и более половины были повышены и приняты на службу в московские приказы, где нашлось применение их навыкам (в военной, налоговой и судебной отраслях) в той же или даже в большей степени, чем их знание работы на местах. Рассмотренные нами дела также показывают подобную мобильность: в 1701 году подьячий Разрядного приказа был наказан за взяточничество; расследование установило, что он начал свою карьеру в воеводской избе в Белгороде, потом получил повышение и стал служить с мая 1699 года в Москве. Как отмечалось в главе 1, делопроизводственные стандарты также перемещались из Москвы в провинцию; они проникали даже в переписку землевладельцев со своими поверенными в поместьях, как это видно из письма Б.И. Морозова («И как к тебе ся моя грамота придет, и тебе б…») и ответа ему поверенного, который уничижительно называет себя полуименем[14].

Благодаря дьякам и подьячим в местных учреждениях сохранялось знание права, которое обеспечивало работу системы, в центре которой стояли непрофессиональные судьи из военных. Приказы были обязаны вершить суд быстро на местном уровне, с одной стороны, обеспечивая местных судей необходимыми знаниями и указаниями, в которых они нуждались для вынесения приговоров (см. главу 7), и, с другой стороны, за счет контроля, требуя постоянного финансового учета и частых отписок в Москву[15]. В правовой сфере они регулировали деятельность судей с помощью нескольких стратегий. Первой стратегией была коллегиальность. Суды приказов и местные суды представляли собой трибуналы, включавшие председателя из военных и несколько чиновников. Соборное уложение 1649 года предписывало судить «боярину, или окольничьему, или думному человеку с товарыщи, три или четыре человеки». Список приказных судей XVII века, составленный С.К. Богоявленским, показывает, что во всех московских приказах трудилось от одного до трех дьяков, работавших вместе с военными в качестве судей. В Разбойном приказе, например, каждый год сидел по меньшей мере один боярин или окольничий и два‑три дьяка. В крупных городах вместе с воеводой мог служить дьяк, а в более мелких – воеводы работали с подьячими, подготовленными по московским стандартам. На практике приказные в местных учреждениях служили дольше, чем воеводы: средний срок в должности у первых составлял четыре года, а у вторых – только один‑два. Даже в бурное Смутное время (1598–1613) приказные оставались на своих местах. Таким образом, подьячие имели возможность обеспечивать систему необходимыми знаниями и навыками и неявно осуществлять контроль над ее работой. В московских приказах дьяки обладали достаточной властью, чтобы решать мелкие дела самим[16].

Провинциальные учреждения выносили судебные решения коллегиально. Например, в Белоозере в XVII веке воеводы обычно писались вместе с дьяками или подьячими[17]. Исследователи в целом соглашаются, что отличия в статусах бюрократов и военных служилых людей препятствовали каким‑либо уступкам в этом вопросе: в 1680 году указ постановил, что только имя главного судьи (обычно человека с военным служилым происхождением) должно фиксироваться в документах с добавкой «с товарищи». Но на практике дьяки превосходили их своим судебным опытом. Они советовали судьям, как проводить различные судебные процедуры, обеспечивали применение необходимых делопроизводственных форм и исполнение приказов. Наконец, они делали выписки из релевантных законов, на основании которых судьи и выносили приговор[18].

Второй стратегией для обеспечения надлежащей процедуры стало создание единой модели канцелярского языка и делопроизводства, что было впечатляющим достижением, учитывая размеры империи[19]. Документы существовали в виде книг и столбцов. В записных книгах фиксировалась корреспонденция, но большинство документов, поступавших в приказ, представляло собой челобитные на длинных узких листах бумаги. По мере того как суд накапливал документы по делу, они склеивались вместе в длинные столбцы, которые Олеарий описал так: «Для этой цели они разрезают поперек целые листы бумаги, приклеивают потом полосы друг к другу и свертывают в свитки. Иной из свитков длиною в 20, 30, даже 60 и более локтей. В канцеляриях можно видеть весьма много их, грудами сложенных друг над другом». Сэмюэль Коллинс шутил по поводу этого неудобного формата: «Русские истребляют множество бумаги: они излагают дела свои так же пространно, как наши писаря, пишут на длинных свертках»[20]. Формуляр основных видов документов, так же как и практика приказной работы в целом, установился в XVI веке[21]. Язык официального делопроизводства был стандартизирован в форме канцелярского языка, близкого к современному разговорному русскому. К XVII веку стандартом рукописного письма стала скоропись; использовавшиеся условные сокращения были сложными, но применялись постоянно. Орфография и пунктуация варьировались, как и в европейском книгопечатании того времени. Процедуры подбора, вычитки, одобрения и записи документов окончательно оформились к середине XVII века. Одинаковые разновидности документов бытовали на всей территории России от Белгорода до Сибири, на протяжении десятилетий сохраняя свою форму и язык, что говорит о замечательном уровне централизации бюрократии.

Третья стратегия, обеспечивающая непрофессиональных судей знаниями и навыками работы с законами, заключалась в том, чтобы особое внимание уделялось обеспечению достоверности документов. Специалисты по исторической социологии указывают на решающую роль делопроизводства в государственном строительстве раннего Нового времени; Энтони Гидденс называет подобные практики «надзором» (surveillance), имея в виду систематический учет на бумаге людских и материальных ресурсов[22]. Московские законы с конца XV века тоже уделяли особое внимание достоверности юридических документов. Судебник 1497 года оговаривал необходимость скреплять грамоты печатью судей и заверять их подписями дьяков и, кроме того, регулировал составление документов о холопстве. В Судебнике 1550 года также делается упор на пошлинах, печатях, подписях, а еще обозначены некоторые новые перспективы. Так, вводится тюремное заключение и телесные наказания для подьячих, допускавших злоупотребления при составлении документов. Судебник развивал нормы предыдущего свода о регистрации кабал на холопство, устанавливал статьи о конфиденциальности судебных показаний, достаточно детально рассматривал подготовку судебного протокола подьячими, включая утверждение и подпись документа дьяками. В 1570‑х годах наемник‑военный Генрих фон Штаден оставил свидетельство о некоторых из подобных процедур, отметив то, как писцы защищают документы от подделки и копирования, заверяя их подписями на обеих сторонах листа, особенно по местам склейки[23].

Судебник 1550 года также ввел важный запрет на делопроизводственную работу на дому. Этот запрет в дальнейшем не раз подтверждали, а жалоба на его нарушение была одной из самых частых среди обвинений суда в коррупции[24]. Пространная десятая глава Соборного уложения 1649 года, посвященная судебному процессу, содержит в себе еще больше норм о подтверждении документа подписями, его регистрации и достоверности. После того как дьяк удостоверял протокол, было запрещено вставлять в него или изымать из него части текста или целые документы[25]. Во второй половине XVII века указы определяли рабочее время для приказных, появлялись инструкции о заверении документа и его структуре и о том, что дьяки и подьячие должны были хранить в тайне показания участников дела; была предпринята ревизия обвинительного процесса в результате многочисленных жалоб на порядок разрешения земельных конфликтов[26].

Четвертая стратегия позволяла удостовериться, что воеводы на местах соблюдают все процессуальные требования и верно применяют закон. Она заключалась в надзоре за воеводами и их подчиненными, которые были обязаны отчитываться перед приказами на ключевых стадиях ведения важных дел или ожидать вердикта из Москвы[27]. По некоторым важным процессам приказы могли направлять воеводам перечни вопросов для свидетелей. Когда дело доходило до вынесения смертного приговора, воеводы и сами обращались в приказы для вынесения приговора, даже если они были не обязаны это делать (см. главу 7). Как позже скажет Петр I, контроль из центра был необходим для того, чтобы «от недознания в разсуждении» судьи на местах не смогли ошибочно наказать человека слишком жестоко или даже приговорить его к смерти. В царской грамоте 1677 года из Разрядного приказа севскому воеводе, расследовавшему ведовство, отчетливо виден детальный контроль: «И вы б того драгуна Емельку велели в Севску сыскать, и против его челобитья в Севску расспросить, и дали б ему в том очную ставку, и сыскали про то накрепко. А будет доведется, и его Емельку велели в том пытать и огнем жечь. И что о том в сыску объявится, и вы б о том к нам… писали, а отписку велели подать в Разряде». Подобным же образом, в деле 1649 года в Ельце судье было предписано допросить двух обвиняемых перед орудиями пыток, а если они не признаются, то их следовало пытать и писать о результатах в Москву[28].

В центре также надзирали за судьями с помощью многочисленных повторов в документах. Эта черта московской приказной системы дает современным историкам основание для того, чтобы охарактеризовать ее как детскую и отсталую[29]. Поскольку документы повторяли, по большей части дословно, содержание предыдущих частей дела, то в результате они разрастались до невообразимых размеров, и историки (как и, несомненно, чиновники той эпохи) с трудом отыскивают в них порцию новой информации, в частности указания о дальнейших действиях. В своих ответах воеводам центральные приказы следовали детально разработанной письменной культуре. Так, стремясь добиться у одного из подозреваемых признания в измене, Разрядный приказ в 1664 году последовательно инструктировал воеводу следующим образом: попросить его записать обвинение, запечатать и отдать воеводе, если же он неграмотен, то ему должен помочь его духовный отец, после отправить записанное в Москву. Если обвиняемый отказывался признаваться духовному отцу, то он должен был рассказать об этом воеводе наедине. Если и после этого следовал отказ, то его следовало пытать. Ответ воеводы представлял собой дословное повторение приказов, а затем по пунктам ответы на каждый из них[30]. Результат этих процедур казался бессмысленно механическим, но он служил важным целям.

Во‑первых и прежде всего, подобные повторения способствовали тренировке судей в юридических вопросах. Протоколы дел постоянно описывают, как дьяки или подьячие читают судьям дело, а те принимают решение (даже если дьяк, как и любой хороший помощник руководителя, в общих чертах доносил до него, что надо делать). Нет оснований считать, что подобные изложения процесса не отражают реальность. Если судьи уделяли хоть немного внимания происходящему в суде, то им приходилось постоянно сталкиваться с описаниями основных судебных процедур (как проводить допросы отдельных лиц и опрашивать местное население, как переходить к пытке) и принятых способов действия. Постоянно вбивая юридические нормы и процедуры в голову воевод, центр таким образом обучал их. В подобных ситуациях такой метод не нов. Мэттью Иннс утверждает, что капитулярии Карла Великого также были направлены на информирование судей на местах о законах и легитимных процедурах. В некоторых уголовных делах надзор османских военных судей за работой провинциальных судей осуществлялся в таком же избыточном формате. Даже в Новое время управление британскими колониями столкнулось с двусторонней проблемой: с необходимостью привнести в традиционное правосудие местного африканского населения принципы «верховенства закона» (Rule of Law) и осуществить это при посредстве колониальных администраторов, не обладавших юридическими знаниями. Поэтому для их пользования было создано необычайно детальное изложение британских законов, с помощью которого они затем должны были обучать и своих африканских подчиненных[31].

Составление столь подробных дел служило и другой цели. Оно заполняло лакуну, которая могла возникнуть при частой смене служащих или если процесс растягивался на долгий срок. В исследовании об использовании прямой речи в московских судебных документах Дэниэл Коллинз показал, что новые дьяки и судьи нуждались в том, чтобы их ввели в курс дела, и даже если личный состав суда не менялся, то им могло быть не так просто удержать в памяти детали дела, если оно затягивалось. Когда дело доходило до вынесения приговора, дьяки подготавливали полное дело, включавшее в себя все документы полностью и необходимые выписки из законов. После чего они зачитывали дело вслух, хотя, вероятно, чтобы чтение не затянулось надолго, перескакивали к последним по времени и наиболее релевантным материалам. Но известные прецеденты ясно говорят о том, что вердикт мог быть вынесен только на основе «слушания» дела, в том числе экстрактов из законодательства. Коллинз отмечает: «При выслушивании (или иногда также чтении) дела все свидетельские показания представлялись в сравнительно не аналитическом режиме прямой речи, и весь процесс как бы буквально проходил перед глазами судей»[32].

Другие судебные системы раннего Нового времени руководили судами похожими способами. Улинка Рублак описывает «необычайно тесное» взаимодействие в Вюртемберге XVI–XVII веков профессиональных юристов при дворе герцога и местных судей‑непрофессионалов, которые наследовали должность или получали ее как синекуру. В частности, в уголовных делах вюртембергские судьи были обязаны предоставлять судебные протоколы, запрашивать разрешение на применение пыток и исполнение наказаний и консультироваться у университетских юристов; «вопросы для подозреваемых также часто предварительно формулировались вышестоящим советом или юристами Тюбингенского университета»[33]. Московские воеводы не могли обратиться к университетам, которых в России еще не существовало, зато приказные дьяки вполне справлялись с этой ролью.

Угрозы и наказания также стимулировали воевод и подведомственных им чиновников применять единую процедуру и единообразно исполнять закон. Связь между судьями на местах и центром не всегда заключалась в перечислении последствий небрежения законом, но о них воеводам было хорошо известно из других источников. Судебники 1497, 1550, 1589 годов в значительной степени были посвящены формализации судебного процесса, установлению пошлин за процедуры, наказанию судей и дьяков за лихоимство, а участников процесса – за нарушение судебных норм. Громадная десятая глава Соборного уложения (в ее состав вошло 287 статей, что составляет около трети от 967 статей во всем кодексе) развивала данную тенденцию. Более того, в наказах воеводам, которые они получали при назначении, строго оговаривалось, что неповиновение царским указам или иные нарушения повлекут за собой «великую опалу», «погибель», конфискацию земель, штрафы или даже хуже – наказание («что царь укажет»). Отдельные указы и судебники также формулируют подобные санкции. Как мы разберем более подробно в главе 4, государство выполняло подобные угрозы, наказывая чиновников, допустивших злоупотребления, и, поступая так, предупреждало остальных.

Воеводы, являвшиеся и судьями, понимали это. Оправдываясь в переписке с центром, если их обвиняли в неподобающих действиях, воеводы первым делом апеллировали к царскому указу: они‑де не делали ничего, выходящего за пределы инструкций. Напротив, когда тяжущиеся обвиняли официальное лицо в коррупции, они заявляли, что он действовал без царского указа. Так, в 1670 году один из участников судебного разбирательства жаловался на то, что воевода пытал его жену «без царского приказа и без расследования»[34]. Чиновники, обвиненные в процессуальных нарушениях, отчаянно защищались. Например, в 1655 году один воевода жаловался в Москву о том, что его несправедливо обвинили и заключили под стражу за то, что ему будто бы не удалось собрать служилых людей. Он просил очистить его имя и объяснял, что на самом деле он выполнил указ. В 1672 году в районе Тулы воевода активно протестовал против обвинения в том, что он не обеспечил работу сыщика; по словам воеводы, он так энергично преследовал преступников, что даже пытал одного из обвиняемых четыре раза![35] Все эти местные чиновники жили на лезвии ножа: они нуждались в землях, деньгах и ином обеспечении, которое давала служба.

Государство без колебаний наказывало всех чиновников от подьячего до воеводы за нарушение закона. Очевидные злоупотребления наказывались жестко, как это было в 1605/06 году, когда подьячему отрубили руку за подделку документов о владении землей, а в 1676/77 году Разрядный приказ велел не только выгнать со службы и бить кнутом подьячего, но и запретить другим приказам принимать его на службу. Его преступление состояло в том, что он изменил приговор в уже подписанном дьяком указе. Подобным образом в 1690 году подьячий в Цивильске (совр. Чувашия) обманом уговорил некоторых местных жителей подписать пустой лист, на котором он составил заемную кабалу. Он был уволен и доставлен в Москву для дальнейшего разбирательства. В 1701 году два других подьячих были биты кнутом за составление поддельных документов и взяточничество. Государство наказывало чиновников и не за столь вопиющие нарушения, такие как описки в документах. Несколько уровней контроля внутри учреждения позволяли приказам вовремя устранять ошибки при подготовке документов, но, если ошибки все‑таки случались, расправа была скорой. Так, в 1658 году подьячий Патриаршего судного приказа был бит кнутом в Разрядном приказе за ошибку в царском титуле перед лицом своих коллег, специально собранных для этого случая[36].

В провинции наказать могли и приказных, и судей, хотя и с учетом их различия в социальном статусе. Например, в 1663 году орловский губной староста был посажен в тюрьму на неделю за то, что отправил в Москву отписку с ошибкой в царском имени, а его дьячок, который прочел ее вслух перед судьями вышестоящего приказа, был «сняв рубашку (для усиления наказания. – Примеч. авт. ), вместо кнута, бит батоги». В 1666 году воевода в Сапожке также отправил в Москву отписку, в которой титул царя был написан с ошибкой. В Разрядном приказе ему пригрозили битьем кнута, но, учитывая его «простоту и неразумие», «пожаловали» его и заменили наказание на символические два дня тюрьмы. Однако подьячего, допустившего эту оплошность, безжалостно били батогами. В 1669 году можайский воевода без злого умысла отправил в Москву доездные сказки, в которых была написана некая «непристойная речь». За это Разрядный приказ сурово отчитал его – воевода получил день тюрьмы за то, что принял этот документ, а подьячего приказали бить батогами «нещадно». Еще строже отчитали полкового воеводу в 1670 году за использование неверной терминологии в описании прибытия посланника от царя («а писать тебе было тебе, что прислан от нас, великого государя, стольник с милостивым словом, а не о здоровье спрашивать»). За такую невинную подмену в Разрядном приказе назвали воеводу «дьячишком, страдником, и страдничьим сыном, и плутишком» и напомнили ему, что за подобное поведение он подлежит жестокому телесному наказанию, о котором последует соответствующий указ[37]. Приказные люди усвоили эти правила, судя по казусу, произошедшему в 1669 году. Подьячий Разрядного приказа увидел официальные документы в лавке торговца шелком, прямо направился к подьячему, ответственному за создание этих документов, и сразу же объявил ему о нарушении режима безопасности. Они тут же пошли на рынок и обнаружили и купца, и документы, которые они идентифицировали как черновики приказной документации. При расспросе купец показал, что выменял их у одной вдовы в обмен на шелк и использовал черновики как оберточную бумагу. Он заявил, что не знал, что держать такие документы запрещено. В ответ приказные судьи не только приговорили наказать его, но и распорядились «учинить заказ» всем старостам торговых рядов, чтобы купцы не покупали писаную бумагу, если это «письма приказные, а не ученические». В случае нарушения этого правила ответственность возлагалась на торговых старост, которым было обещано «жестокое наказанье – торговая казнь»[38].

Все это может показаться мелкими нарушениями, и в идеале правовая культура, подразумевавшая уважение закона и признание власти царя, должна была усвоиться настолько хорошо, чтобы мелкие ошибки стали бы простительны. Но в данном случае это – очевидные свидетельства намерения Москвы внедрить единую бюрократическую культуру и закон. Централизованное Московское государство полагалось на своих бюрократов в снабжении постоянно действующей судебной экспертизы. Военная элита обеспечивала символическое лидерство, а бюрократы обладали реальной властью за кулисами. Драматическим проявлением подобного соотношения стал приговор 1634 года за измену воеводы Михаила Борисовича Шеина. Обращаясь к двум дьякам его штаба, вердикт гласил: Шеин «вас не слушивал ни в чем и вас лаел и позорил и были вы у него хуже сторожей и воли вам никому ни в чем не давал, что кому велел делать, то и делали всё неволею». Дьяки были освобождены, а полководец – казнен[39].

[1] Герберштейн C. Записки о Московии / Пер. А.В. Назаренко. М.: МГУ, 1988. С. 120; Россия начала XVII в. Записки капитана Маржерета / Пер. Т.И. Шаскольской. М.: Ин‑т истории РАН, 1982. С. 162; Корб И.Г. Рождение империи / Пер. Б. Женева и М. Семеновского. М., 1997. С. 216. Похожие замечания делали Ричард Ченслор в 1553 г. («У них нет специалистов‑законников, которые бы вели дело в судах. Каждый сам ведет свое дело…»: Ченслор Р. Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке / Пер. Ю.В. Готье. М., 1935. С. 62. И Джон Перри в начале XVIII в. («В стране этой нет присяжных заседателей (juries), ни стряпчих (counsel), которым предоставлено было бы право защиты»: Перри Д. Состояние России при нынешнем царе. В отношении многих великих и замечательных дел его по части приготовлении к устройству флота, установления нового порядка в армии, преобразования народа и разных улучшений края // ЧОИДР / Пер. О.М. Дондуковой‑Корсаковой. М., 1871. Кн. 2. С. 91.

[2] Kim M.S. – H. Lawyers // Europe, 1450 to 1789 / Ed. J. Dewald. New York: Charles Scribner’s Sons, 2004. Vol. 3. Р. 459–464; Briggs J. et al. Crime and Punishment. P. 11; Bouwsma W. Lawyers and Early Modern Culture // American Historical Review. 1973. № 78. P. 303–327.

[3] Langbein J.H. Prosecuting Crime in the Renaissance; Briggs J. et al. Crime and Punishment. P. 28; Langbein J.H. The Criminal Trial before the Lawyers // University of Chicago Law Review. 1978. № 45. С. 263–316. В Англии адвокаты не допускались к уголовному судопроизводству вплоть до второй половины XVIII в.

[4] Подписи священников: ЗА. № 188. Ст. 7 (1628). Соборное уложение. Гл. 10, ст. 246: РЗ. Т. III. С. 144. Miller D.B. Saint Sergius of Radonezh, His Trinity Monastery, and the Formation of the Russian Identity. DeKalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 2010. Р. 239–243; table 3; Stevens C.B. Belgorod: Notes on Literacy and Language in the Seventeenth‑Century Russian Army // Russian History. 1980. Vol. 7. № 1–2. P. 113–124; Глазьев В.Н. Власть и общество. С. 191.

[5] Грамотность в России: Marker G.J. Literacy and Literacy Texts in Muscovy: A Reconsideration // Slavic Review. 1990. Vol. 49. № 1. Р. 74–89; Okenfuss M.J. The Discovery of Childhood in Russia: The Evidence of the Slavic Primer. Newtonville, Mass.: Oriental Research Partners, 1980. Приказная литература: Bushkovitch P. Religion and Society in Russia: The Sixteenth and Seventeenth Centuries. New York and Oxford: Oxford University Press, 1992. Р. 140–145.

[6] Критика: Чичерин Б. Областные учреждения С. 270–289, особ. 273, 281; Новохатко О.В. Разряд в 185 году. М.: Памятники историч. мысли, 2007. С. 63, 581–587; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России. С. 80; Plavsic B. Seventeenth‑Century Chanceries and Their Staffs // Russian Officialdom: The Bureaucratization of Russian Society from the Seventeenth Century to the Twentieth Century / Еds. W.M. Pintner, D.К. Rowney. Chapel Hill, N.C.: University of North Carolina Press, 1980. Р. 23–27, 36–38, цит. на с. 21; Hellie R. Russia, 1200–1815. P. 490–492, цит. на с. 499. Другие положительные оценки: Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. Гл. 4; Brown P.B. Bureaucratic Administration in Seventeenth‑Century Russia // Modernizing Muscovy. Reform and Social Change in Seventeenth‑Century Russia / Еds. J. Kotilane, M. Poe. London: Routledge, 2004. P. 67–68; Poe M. The Central Government. Р. 453–458; Davies B.L. Local Government. Р. 466–468; Romaniello M.P. The Elusive Empire. Р. 130–134. Юридическая квалификация подьячих: Маньков А.Г. Уложение 1649 года. С. 314; Серов Д.О. Судебная реформа Петра I. C. 87–88, 266–268.

[7] Социальное происхождение подьячих, попытки ограничить поступление на службу: Brown P.B. Early Modern Russian Bureaucracy. С. 86, 91–92, 107; Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. Гл. 2; ПРП. Т. V. С. 230, 358 (1640); Суслова Е.Д. Северное духовенство как источник пополнения приказной бюрократии XVII в.: опыт локального исследования // Российская история. 2009. № 3. С. 123–127. Рост бюрократии: Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. Гл. 1. Основные исследования: Brown P.B. Early Modern Russian Bureaucracy; Idem . Bureaucratic Administration; Idem . How Muscovy Governed; Писарькова Л.В. Государственное управление России. Гл. 1; Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в.; Plavsic В. Seventeenth‑Century Chanceries; Лихачев Н.П. Разрядные дьяки XVI века. Опыт исторического исследования. СПб.: Тип. В.С. Балашева, 1888.

[8] Попытки думных дьяков местничать: Богоявленский С.К. Приказные дьяки XVII века // Исторические записки. 1937. № 1.С. 226–228; Эскин Ю.М. «И Василий сказал, то де Артемий замыслил воровски…» // Исторический архив. 1993. № 2. С. 189–209; Новосельский А.А. Правящие группы в служилом городе XVII в. // Ученые записки РАНИОН. 1929. № 5. С. 315–335.

[9] Котошихин Г. О России. Гл. 2. Ст. 4. С. 24. Въезд в Кремль: ПСЗ. Т. I. № 116 (1654), 468 (1670); ПСЗ. Т. II. № 901–902 (1681), 1064 (1684); Котошихин Г. О России. Гл. 2. Ст. 14. С. 29–32. ПСЗ. Т. II. № 851 (1680). Бесчестье: Соборное уложение. Гл. 10, ст. 83, 91, 93: РЗ. Т. III. С. 110–111.

[10] Время службы в каждом из трех подьяческих чинов оценивается от десяти до пятнадцати лет: Plavsic B. Seventeenth‑Century Chanceries. P. 29–30; Brown P.B. The Service Land Chancellery Clerks of Seventeenth‑Century Russia: Their Regime, Salaries and Economic Survival // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2004. В. 52. № 1. Р. 33–69; Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. С.24, 39.

[11] Brown P.B. Early Modern Russian Bureaucracy. P. 89.

[12] Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // ЧОИДР / Пер. П.И. Киреевского. М., 1846. Кн. 1. Ч. III. С. 22; Перри Д. Состояние России при нынешнем царе. С. 121.

[13] Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. С. 44–45, 59–60, цит. на с. 44. Назначение московских дьяков в войска, их ссылка туда или выход в отставку: Brown P.B. Service Land Chancellery Clerks. P. 64–66; Early Modern Russian Bureaucracy. P. 333; Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. C. 69.

[14] Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. C. 58–60; Romaniello M.P. The Elusive Empire. P. 131–133; РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 965. Л. 152–169 (1701); Хозяйство крупного феодала‑крепостника. № 52, 54, 86–87, 90 и др.

[15] Д.О. Серов отмечает, что беспокойство об уровне компетенции судей впервые прослеживается в источниках в 1497 г.: Серов Д.О. Судебная реформа Петра I. С. 340–343, 349, 351, 407.

[16] Соборное уложение. Гл. 10, ст. 23: РЗ. Т. III. С. 104–105; Богоявленский С.К. Приказные судьи XVII века. M.; Л.: АН СССР, 1946. С. 138–144. Длительность и непрерывность службы: Romaniello M.P. The Elusive Empire. Р. 131–134; Рыбалко Н.В. Российская приказная бюрократия. Контроль центра над воеводами: Davies B.L. Local Government. В 1630 г. думный дьяк и еще один дьяк в Разрядном приказе решили дело об убийстве: АМГ. Т. I. № 259 (ix).

[17] Воевода и подьячие писались вместе в Белоозере: РГАДА. Ф. 1107. № 19. Л. 1 (1613); № 113. Л. 15 (1614); № 167. Л. 3 (1615); № 214. Л. 1, 4 (1616); № 288. Л. 1 (1619); № 514. Л. 1 (1620); № 480. Л. 2 (1628); № 703. Л. 1 (1635); № 823. Л. 1 (1638); № 1155. Л. 3 (1648); № 1219. Л. 2 (1650); № 1451. Л. 4 (1658).

[18] ПСЗ. Т. II. С. № 820 (1680). Скепсис в отношении коллегиальности: Brown P.B. Early Modern Russian Bureaucracy. Р. 122–130; Штамм С.И. Суд и процесс. С. 214. Дьяки готовили выдержки из законов для уездных судей: РГАДА. Ф. 1122. Оп. 1. Ч. 2. № 1629. Л. 6 (1674); РГАДА. Ф. 1107. № 3549. Л. 7–9 (1688); РГАДА. Ф. 1135. № 297. Л. 6 (1696); Кунгурские акты XVII века (1668–1699 гг.) / Ред. А.А. Титов. СПб.: Тип. МВД, 1888. № 72 (1697).

[19] Приказное делопроизводство: Новохатко О.В. Разряд в 185 году. Гл. 1; Илюшенко М.П. История делопроизводства в дореволюционной России. Учебное пособие. М.: РГГУ, 1993. С. 21–30; Brown P.B. Early Modern Russian Bureaucracy. Сh. 2; Idem . Bureaucratic Administration. Р. 75–78.

[20] Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно / Пер. А.М. Ловягина. СПб., 1906. С. 250; Коллинс С. Нынешнее состояние России. С. 13.

[21] Судебник 1550 г. описывает составление и подтверждение документов; обширная десятая глава Сборного уложения расширяет эту тему и угрожает суровыми наказаниями за неправильное составление документов: Судебник 1550 г. Ст. 28: РЗ. Т. II. С. 101–102; Соборное уложение. Гл. 10, ст. 11–13, 22, 128–129, 246–253: РЗ. Т. III. С. 103–105, 119, 144–146.

[22] Giddens A. The Nation‑State and Violence: Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1987. Р. 41–49.

[23] Подпись и печать: Судебник 1497 г. Ст. 15–18, 22–26, 40: РЗ. Т. II. С. 56–57, 59. Документы о холопстве: Судебник 1497 г. Ст. 18, 42, 66: РЗ. Т. II. С. 56, 59–60, 62. Судебник 1550 г. Ст. 4–5, 28–9, 76–80: РЗ. Т. II. С. 97, 102, 115–116. Staden H. von. The Land and Government of Muscovy: A Sixteenth‑Century Account / Еd. and trans. T. Esper. Stanford University Press, 1967. Р. 14–15.

[24] Запрет брать документы на дом: Судебник 1550 г. Ст. 28: РЗ. Т. II. С. 102; Соборное уложение. Гл. 10, ст. 13: РЗ. Т. III. С. 103. Наказные статьи тюменскому воеводе: ПСЗ. Т. III. № 1670. С. 561 (1699). Изветы на чиновников, хранящих делопроизводственные книги дома: РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стб. 294. Л. 311–330 (1676); ДАИ. Т. X. № 23 (1682).

[25] Соборное уложение. Гл. 10, ст. 11, 12, 21, 22, 137 (о составе и ведении дел), 128–129 (записные книги), 246–250 (подписи): РЗ. Т. III. С. 103, 105, 119, 121, 144–145.

[26] Рабочие часы дьяков: ПСЗ. Т. I. № 237 (1658), 462 (1669), 477 (1670); ПСЗ. Т. II. № 839 (1680); ПСЗ. Т. III. № 1393 (1691). Рабочие часы судей и бояр: ПСЗ. Т. II. № 621 (1676), 777 (1679). Инструкции: ПСЗ. Т. II. № 742 (1678), 964 (1682), 1241 (1687), 820, 826 (1680); ПСЗ. Т. III. № 1576 (1697), 1608 (1697). Ревизия: ПСЗ. Т. II. № 1140 (1685).

[27] В Московском государстве постоянно разъезжали гонцы, используя скоростную систему ямской гоньбы, к которой воеводам не следовало прибегать для несрочной корреспонденции: ПСЗ. Т. I. № 18 (1649); АМГ. Т. III. № 465 (1661). Сверхконтроль из центра: Kivelson V.A. Autocracy in the Provinces. Р. 134–138.

[28] ПСЗ. Т. VI. № 3847 (1721). Новомбергский Н.Я. Слово и дело государевы. Т. 2. Материалы. Приложение: Колдовство в Московской Руси XVII‑го столетия. М.: Языки славянской культуры, 2004. № 30. С. 111 (1677); РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стб. 270. Л. 474 (1649).

[29] Starr S.F. Decentralization and Self‑Government. Р. 27–29. А.В. Исаченко высмеивает «простоту» и «нелепость» правовых текстов Киевского периода и игнорирует язык делопроизводства Московских приказов, за исключением языка профессионального кремлевского дьяка Котошихина, который назван «читаемым и познавательным»: Issatschenko A.V. Russian // Slavic Literary Languages: Formation and Development / Eds. M. Schenker, E. Stankiewicz. New Haven: Yale Russian and East European Publications, 1980. P. 122, 128.

[30] Новомбергский Н.Я. Слово и дело государевы. Т. 1. Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 г. М.: Языки славянской культуры, 2004 (далее – СИДГ). № 274. С. 518–519 (1664). Д. Коллинз описывает типичный протокол дела: Collins D.E. Speech Reporting and the Suppression of Orality in Seventeenth‑Century Russian Trial Dossiers // Journal of Historical Pragmatics. 2006. Vol. 7. № 2. Р. 271–273.

[31] Innes M. Charlemagne’s Government. Р. 81–82; делопроизводство Османской империи: Imber C. The Ottoman Empire. Р. 226–227, 236–237; сообщено Кайя Сахин (Университет Тюлана); Moore S.F. Treating Law as Knowledge: Telling Colonial Officers What to Say to Africans about Running “Their Own” Native Courts // Law & Society Review. 1992. Vol. 26. № 1. Р. 11–46.

[32] Collins D.E. Reanimated Voices: Speech Reporting in a Historical‑Pragmatic Perspective. Amsterdam and Philadelphia: John Benjamins, 2001. Р. 179, 73; Idem . Speech Reporting. Р. 271, 273. Чтение вслух царю или приказным судьям: ЗА. № 233 (1636); АМГ. Т. II. № 444 (1650); РГАДА. Ф. 159. Оп. 3. Новгородская четверть. № 1618. Л. 53 об. (1682); ПСЗ. Т. II. № 1140 (1685), 1174 (1686). Чтение вслух воеводам: АМГ. Т. II. № 264 (1645); РГАДА. Ф. 1122. Оп. 1. Ч. 2. № 1629. Л. 11 (1674); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 793. Л. 258 (1681); РГАДА. Ф. 1107. № 3284. Л. 1 (1686).

[33] Rublack U. The Crimes of Women in Early Modern Germany. Oxford: Clarendon Press, 1999. Р. 52.

[34] Новомбергский Н.Я. Слово и дело. Колдовство. № 22 (1670).

[35] РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стб. 148. Л. 504–515 (1655); Стб. 283. Л. 335–349, 378–380 (1672). Как правило, пытка проводилась не более трех раз; см. главу 6.

[36] Опись архива 1626 г. Ч. 1, 263–264 (1605/06); Новохатко О.В. Разряд в 185 году. С. 359–360 (1676/77); ПСЗ. Т. III. № 1387 (1690); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. № 965. Л. 43–48, 152–169 (оба дела 1701); ПСЗ. Т. I. № 233 (1658).

[37] ПСЗ. Т. I. № 351 (1663); РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 985. Л. 507–509 (1666); ПСЗ. Т. I. № 458 (1669), 485 (1670). Похожие дела: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 655. Л. 48–56 (1671); Стб. 872. Л. 293–294 (1685); Стб. 898. № 188–189 (1685); Стб. 1867. Л. 143–146 (1695); РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стб. 294. Л. 269–271 (1677). О социальных различиях в наказании см. главы 9–10.

[38] РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стб. 786. Л. 305–312 (1669).

[39] ААЭ. Т. III. № 251 (1634). О казни Шеина см. главу 15.