Петр Яковлевич Чаадаев (1794—1856) — москвич, которого называли «первым по времени философом истории на Руси», «одним из тех людей, которыми Россия вправе гордиться», «самым крепким, самым глубоким и самым разнообразным мыслителем, когда-либо произведенным русской землей». Как мыслитель Чаадаев интересен нам своим искренним, страстным, патриотическим и вместе с тем объективным взглядом на свое Отечество, на свою страну — Россию.

Его политические представления можно вывести из суждений троякого рода: во-первых, из критических замечаний о существующей системе (подвергая те или иные институты критике, он явно устраняет их из политического устройства будущего); во-вторых, из немногочисленных позитивных высказываний относительно будущих общественно-политических отношений; в-третьих, из различного рода оценок высказанных ранее идей, свидетельствующих о пристрастиях самого Чаадаева.

Прежде всего Чаадаев заслужил признание потомков своей беспощадной критикой самодержавного правления, отвержением сословного неравенства, основанного на наследственной передаче власти и имущества, бескорыстной нелицемерной любовью к Отечеству: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, — только бы не обманывать»1. Любовь к правде, к истине мыслитель ставил превыше всего.

Чаадаев — верующий. Но идеалы его отнюдь не заоблачны. Они связаны с наилучшим устройством земной жизни. Стремясь понять общие закономерности мирового сообщества, он оставался человеком «от мира сего». По Чаадаеву, «пути Господни — исповедимы» и «мир духовный можно познать так же, как и мир физический».

В силу обстоятельств Чаадаев жил отрешенно, отшельником. Но русская самобытная натура его сказалась на преодолении отрешенно-

сти ряда направлений западноевропейской идеалистической философии от политических реалий XIX в. Чаадаев принадлежит к мыслителям, которым, говоря словами Герцена, свойственны «глубокое чувство отчуждения от официальной России, от среды, их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из нее — а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое». Путь, по которому он направлял Россию, — путь свободного единения человечества.

Чаадаев формировался в период российского либерализма, но в пору зрелости вступил тогда, когда либеральные идеи и реформы уперлись в глухую стену сопротивления реакции, непонимания и неприятия бюрократической казенщиной. Умных отправляли в ссылку. Из университетов изгоняли демократически настроенных профессоров, исключали из учебного плана науки, которые обосновывали права людей и защиту от тиранического правления. Переоценку ценностных ориентиров диктовала сама жизнь, социальная и политическая.

Чаадаев, воспитанный в духе «весны» первых лет правления Александра I, не мог не задумываться над происходящим. Он выстрадал много раньше увиденное впоследствии революционными демократами, о чем Герцен сказал прямо и откровенно: «Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и груб, растрепан и бесстыден, чем глубок. Духовенство, запершись дома, пьянствует и обжирается с купечеством. Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется со слугами, развратничает с горничными, ведет дурно свои дела и еще хуже — семейную жизнь. Чиновники делают то же, но грязнее, да, сверх того, подличают перед начальниками и воруют по мелочи. Дворяне, собственно, меньше воруют, они открыто берут чужое, впрочем, где случится, похулы на руку не кладут» («Былое и думы»). По свидетельству графа Строганова, «всей русской администрации не хватало порядка и связи, все в ней было хаос; все в смешении, ничего правильного и ясно определенного». А если и производились какие-либо улучшения на Руси правительством, то типичным был их показной характер: фасад, декорация, бахвальство, ложь, пышный отчет, как заметил Герцен. Как тут было не сокрушаться, как не эмигрировать.

Чаадаев — западник. «Обособляясь от европейских народов морально, мы тем самым обособляемся от них и политически...» — вот суть его опасений. Но главное состоит в том, что Европа — «наследник, блюститель и хранитель всех предшествующих цивилизаций...», через ее историю проходят веками вырабатывавшиеся нравственные начала. О. Э. Мандельштам, сетуя позднее на то, «сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад», пишет: «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно». Чаадаев физически возвратился на Родину, а духовно, сердцем он оставался здесь всегда. С его точки зрения патриота, Россия «приближается к гибели всякий раз», когда она противопоставляет себя другим народам, отдаляется от результатов духовной работы старых цивилизованных рас. Именно в этом пункте он решительно расходился с патриотами славянофилами: «В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а и в ее собственных интересах — заставить ее перейти на новые пути». К этому выводу Чаадаев пришел незадолго до смерти, но прослеживается он уже в первом философическом письме. В частности, там, где автор обращается к этапам социально-политического развития России: «Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть...»

Такова «печальная история нашей юности». Оттуда тянутся нити тусклого и мрачного существования, различного рода злодеяний, крепостничества. Ею обусловлена последующая стадия «хаотического брожения в мире духовном», из которого Россия еще не вышла.

Чаадаев — диссидент. Он опубликовал в «Телескопе» (1836) «Философическое письмо», в котором давалась весьма нелицеприятная для властей оценка России. Последовала резолюция царя, в соответствии с которой Чаадаева объявили умалишенным. Редактора журнала сослали. И позднее, 30 октября 1837 г., Николай I на доклад московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына о прекращении «лечения» Чаадаева наложил следующую резолюцию: «Освободить от медицинского надзора под условием не сметь ничего писать». Чаадаеву было разрешено выходить на прогулки, но не наносить визитов. Он продолжал оставаться «сумасшедшим», его опасались.

Впоследствии он признал преувеличением единственное из положений философического письма: «Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили».

«...Да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворенной предшествующими

поколениями, где ничто не говорило нам о протекших веках, где не было никаких задатков нового мира; ...наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина...»

«Явно, что такой ход событий, — пишет Чаадаев, имея в виду русскую историю, — при котором вмешательство государя есть только вмешательство административной власти, был лишь необходимым последствием порядка вещей, зависящего от самой природы социальной среды, в коем он осуществляется, или от нравственного склада народа, его терпевшего, или, наконец, от той и другой причины, вместе взятых; мы действительно видим, что все эти меры вытекали из властной необходимости тех исторических эпох, которые их породили».

Между тем, заключая свое знаменитое письмо, Чаадаев откровенно давал понять, что не может высказать всего: «То, что я говорил о нашей стране, должно было показаться вам исполненным горечи; между тем я высказал одну только правду и даже не всю». Но и сказанного было достаточно, чтобы понять: история России не знает тех событий и того социального уклада, которые бы рождали «идеи долга, справедливости, права, порядка». И совсем не оправданием, а выражением гражданской позиции и пропагандой политической линии является известное положение из его «Апологии сумасшедшего»: «...Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной».

В некоторых публикациях акцентировалось внимание на том, что Пушкин указал Чаадаеву на его преувеличения. Между тем главное состоит в общем приятии Пушкиным чаадаевского письма, нахождении в нем «много вещей глубокой правды»: «Нужно признаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циническое презрение к мысли и человеческому достоинству действительно приводит в отчаяние. Вы хорошо сделали, что громко это высказали».

Чаадаев — идеалист. Всякая история новейшего общества совершается, по Чаадаеву, «на почве мнений». Это не оригинальное, но весьма модное для того времени суждение существенно отличается от классического теологического мировоззрения, принижавшего какое- либо участие человека в историческом процессе. В эпоху Просвещения общественному мнению приписывалась чудодейственная сила опрокидывать любой деспотизм. Во времена Великой французской революции, например, отмечался праздник Мнения. В России же позволялось выражать открыто только официальное мнение.

Материальный интерес у Чаадаева «никогда не подымается до уровня чисто духовных потребностей». Напротив, духовная потребность, духовный интерес «никогда не может быть удовлетворен: он беспределен по самой своей природе». «Таким образом, главный и, можно сказать, единственный интерес новых народов всегда заключался в идее. Все положительные, материальные, личные интересы поглощались ею». Новое общество «шло вперед лишь силою мысли. Интересы всегда следовали там за идеями, а не предшествовали им; убеждения никогда не возникали там из интересов, а всегда интересы рождались из убеждений. Все политические революции были там в сущности духовными революциями: люди искали истину и попутно нашли свободу и благосостояние».

Отсюда и его правовые позиции: должны существовать некие исходные идеи, впитываемые человеком с рождения, обосновываемые каждым общественным институтом, всеми условиями жизни. «Это идеи долга, справедливости, права, порядка... необходимые начала мира общественного». Отсюда печаль по поводу нравственных начал в русской жизни. «Много ли соберете вы у нас начальных идей, которые, каким бы то ни было образом, могли бы руководствовать нас в жизни?»

Опубликованные более чем через сто лет после смерти автора работы подтверждают приверженность Чаадаева естественноправовой идее о существовании «предвечных» законов, в соответствии с которыми действует выработанное человеком политическое или нравственное законодательство. Если человеческие законы не соответствуют тому вечному и объективному началу, «в силу которого совершается или должно совершиться явление на своем пути к возможному совершенству», то они уже не могут именоваться законами. Беда же России в том, в частности, что русский народ «признает лишь право дарованное и отметает всякую мысль о праве естественном... идеи законности, идея права для русского народа бессмыслица...».

Как бы в доказательство он пишет: «Правительство преследует не поступок автора, а его мнения». Порицая сам подход, связанный с криминализацией идей, а не поступков, Чаадаев убедительно показывает несостоятельность конструируемого в данном случае состава преступления.

В духе естественноправовых идей поставлен вопрос о соразмерности наказания преступлению, что свидетельствует о глубоко прогрессивных правовых убеждениях Чаадаева. «Законы о наказаниях имеют в виду не только охрану общества, целью их служит еще наиболее возможное усовершенствование человеческого существа», — пишет он. И далее продолжает: «Уголовное законодательство предназначено не только оградить общество от внутреннего врага, но еще развить чувство справедливости. С этой точки зрения следует рассматривать все виды наказания и самую смертную казнь, которая ни в коем случае не есть возмездие, а лишь грозное поучение, действительность которого, к сожалению, весьма сомнительна».

Именно с естественноправовых позиций критикует он самодержавие, абсолютистский порядок, крепостное право, отсутствие личных свобод и личного достоинства. «Христианский народ в 40 миллионов душ пребывает в оковах». «Все в России носит на себе печать рабства — нравы, стремления, образование и вплоть до самой свободы...» «Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком же государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола».

Применительно к России Чаадаев констатирует бесплодность мысли, запрет на нее и нежелание бороться за свободу мнений. Примечателен в этом отношении следующий его афоризм: «Во Франции на что нужна мысль? — Чтоб ее высказать. В Англии? — Чтоб привести ее в исполнение. В Германии? — Чтоб ее обдумать. У нас? — Ни на что! и знаете ли почему?»

«Посмотрите вокруг себя. Все как будто на ходу. Мы все как будто странники. Нет ни у кого сферы определенного существования, нет ни то что добрых обычаев, не только правил, нет даже семейного средоточия; нет ничего, что бы привязывало, что бы пробуждало ваши сочувствия, расположения; нет ничего постоянного, непременного: все проходит, протекает, не оставляя следов ни на внешности, ни в вас самих. Дома мы будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем...»

«Мы растем, но не зреем; идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели. Мы подобны детям, которых не заставляли рассуждать; возмужав, они не имеют ничего собственного...» «...Мы с чрезвычайной ловкостью присваиваем себе всякое чужое изобретение, а сами не изобретаем; мы постепенности не знаем ни в чем; мы схватываем вдруг, но за то и многое из рук выпускаем». «Мы живем в каком-то равнодушии ко всему, в самом тесном горизонте без прошедшего и будущего. Если ж иногда и принимаем в чем участие, то не от желания, не с целью достигнуть истинного, существенно нужного и приличного нам блага, а по детскому легкомыслию ребенка, который подымается и протягивает руки к гремушке, которую завидит в чужих руках, не понимая ни смысла ее, ни употребления». Не по тем ли причинам история русского народа «составляет сплошь один ряд последовательных отречений в пользу своих правителей»? Это обстоятельство в политической жизни России как раз и побуждает Чаадаева доискиваться до корней ее «собственного порабощения и порабощения всех соседних народов».

Впрочем, рассмотрение русской истории «с философской точки зрения» позволило Чаадаеву указать на одну из ее замечательных страниц, «когда народ действительно жил, когда его сердце начинало биться по-настоящему», когда «его социальный принцип проявлялся во всей своей чистоте», — это время Минина и Пожарского, время свободного порыва всех скрытых сил русского народа.

«Впрочем, настанет и пора рассуждений, они прибудут по зимнему пути... Россия призвана к необъятному умственному делу; ее задача — дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». России поручены интересы человечества, и в этом ее будущее, в этом ее прогресс: «Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу». Но прежде чем Россия станет «совестным судом» по тяжбам человеческого духа, «она должна понять свое прошлое, признать свои собственные заблуждения, раскаяться в них и сделать плодотворные выводы на будущее».

«Сама природа внушает уму путь, которому он должен следовать... он только повинуется закону, который перед ним раскрывается в самом движении вещей... Никакая сила, никакой закон не создаются нами из себя». «Закон только потому и закон, что он не от нас исходит; истина потому и истина, что она не выдумана нами».

Идеал Чаадаева — жизнь по воле разума, в полном согласии с природой и требованиями социальности, с необходимостью диктуемыми условиями общественного развития. Совершенный умственно и морально человек способен жить без посреднической роли позитивного закона и уж во всяком случае — без внешнего принуждения со стороны политической силы.

Чаадаев понимал ограниченность тех политических учений, которые достижение наилучшего образа правления и жизни видели единственно в воспитании мудрости и добродетелей в правителях и их помощниках. Сегодня это можно интерпретировать в свете позиций определенной части ученых, связывающих судьбу человечества со «средними» качествами миллиардов жителей планеты, указывающих на внутренние человеческие качества как на тот ресурс, энергию которого еще предстоит научиться использовать в преодолении несправедливости и разделенности общества.

У Чаадаева выдающиеся личности (Моисей, Платон, Эпикур, Кеплер, Ньютон, Петр I, Пушкин, Шеллинг) ниспосланы свыше и творят благодаря Божественному Откровению, но это совсем не перечеркивает действия исторических закономерностей, активной роли наций и народов, влияния политических форм правления. Как представляется, все исторически свершившееся (то или иное событие, действие, государственно-правовой институт и т. д.) он также оценивал в свете того, насколько оно способствовало приближению истины и добра или удаляло от них. Подобно Руссо или французским утопическим социалистам, Чаадаев полагал, будто люди имели когда- то свой «золотой век», свою «лучшую жизнь», но, в отличие от Маб- ли, например, считал, что и «утраченное и столь прекрасное существование может быть нами вновь обретено... это всецело зависит от нас и не требует выхода из мира, который нас окружает». «Высший разум, выражая свой закон на языке человека, снисходя к нашей слабой природе, предписал нам только одно: поступать с другими так, как мы желаем, чтобы поступали с нами».

В третьем философическом письме мы находим положение, вообще не оставляющее сомнений в необходимости «земной», социально-политической трактовки чаадаевских апелляций к христианству: «Так вот та жизнь, к которой должен стремиться человек, жизнь совершенства, достоверности, ясности, беспредельного познания, но прежде всего — жизнь совершенной подчиненности; жизнь, которой он некогда обладал, но которая ему также обещана и в будущем. А знаете ли вы, что это за жизнь? Это Небо: и другого неба помимо этого нет. Вступить же в него мы можем отныне же, сомнений тут быть не должно».

В приведенной цитате может смутить рекомендация жить в «совершенной подчиненности». Этот момент столь значителен для понимания идеала мыслителя, да и всей его философии, что необходимо дать некоторые пояснения.

Здесь речь идет не о подчиненности светской или даже духовной власти. В существовании политической силы, и в особенности в превосходстве ее над явлениями морального свойства, Чаадаев видит одни невыгодные последствия. Именно по этой причине он отдает предпочтение духовной власти перед государственной. С его точки зрения, «учреждения законодательные, политические, юридические и прочие подобные» нужны единственно «для поправления вреда, ими же сделанного». И поскольку Чаадаев верит в грядущее моральное совершенство людей, он расценивает социально-политический порядок как «временное лекарство временному недугу». Но было бы ошибочно, на наш взгляд, трактовать приоритет «духовной власти» над политической как главенство в обществе религии и священнослужителей. Речь скорее идет о верховенстве знания и знающих. Ведь даже к религиозному Чаадаев призывал подходить рационально. «Духовное» и «нравственное» у Чаадаева не тождественно религиозному. Напротив, в религиозном он пытается увидеть и взять все то, что, по его мнению, отвечает рациональному и нравственному, что служит укреплению единства людей.

В свете этих исходных положений легко понять отношение Чаадаева к революционным средствам достижения конечной цели. Его идеал — проведение коренных переустройств общества мирными средствами. Просветительство — вот основное из них. Надо пропагандировать истинную и добрую идею, «в свое время мысль найдет другую, родственную».

Взгляды Чаадаева на средства достижения идеала могли бы быть уподоблены «революционному» реформизму Канта. Но в отличие от немецкого философа он допускал восстание на «царей-государей», что существенно отличает позицию Чаадаева.

Республиканизм бонапартистского толка также неприемлем для Чаадаева: «Очень ошибутся, я полагаю, те, которые подумают, что необыкновенные события, только что произошедшие во Франции, совершались в пользу принципа порядка. Ими воспользуется одна только демократия конституированная, организованная в постоянный факт. Я не говорю, чтобы демократия была по необходимости не совместима с порядком, но думаю, что в настоящее время торжествует вовсе не принцип порядка, а одна демократия...» По-видимому, для Чаадаева существовали демократия и псевдодемократия — демократия, совместимая с порядком и не совместимая с ним; основанная на праве и существующая как факт; вытекающая из нравственности и свободы и лицемерно-демагогическая, покоящаяся на силе. Эти вопросы еще требуют специального изучения.

С какой-то точки зрения форма правления вообще не имеет для Чаадаева значения — лишь бы «человеческий ум приобрел свою наивеличайшую энергию», а люди не замыкались в глуповатом благополучии и блаженном самодовольстве. Но в той степени, в какой возможно говорить о предпочтениях мыслителя, более всего, по-види- мому, взгляды Чаадаева созвучны тому образу правления, который ориентируется на наилучших, избранных и отвергает непосредственное волеизъявление народа. Об этом, в частности, можно судить по письму к А. И. Тургеневу, в котором отвергается поиск разума «в толпе». Истина «возникает не из толпы, а из среды избранных или призванных». «Во всем своем могуществе и блеске человеческое сознание всегда обнаруживалось только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы». Он выступает против невежественного и легкомысленного правительства. Но в не меньшей степени возмущает его «покорный энтузиазм толпы, которая всегда готова подхватить любую патриотическую химеру, если только она выражена на том банальном жаргоне, какой обыкновенно употребляется в таких случаях».

Релятивизм заключений о том, кто должен править, обусловлен историческим взглядом Чаадаева на страну конкретно-определенного времени развития. Он не видит, например, в российской публике (т. е. аристократической прослойке) носителя истинных идей. Обращаться к ней с правильными мыслями — все равно что «обращаться к рыбам морским, к птицам небесным». Подобный настрой присущ и другому высказыванию: «У меня нет демократических замашек, и я никогда не искал благорасположения толпы...»

Можно предположить, что Чаадаеву импонировали мысли Гераклита, Пифагора, Платона и других приверженцев правления лучших, знающих, мудрых. Из древних «Пифагор, Сократ, Зороастр и в особенности Платон узрели неизреченное сияние», хотя в то время они «не смогли возвыситься до познания абсолютной истины...». Из новейших философов предпочтение отдается Канту, которому «обязаны мы всеми здравыми идеями современности, сколько их ни есть в мире; и мы сами — только логическое последствие его мысли».

Чаадаеву были понятны (и это свидетельство глубины его ума) недостатки современных ему идейных течений. По его основательному замечанию, во Франции и Англии мысль «стала слишком сложной, слишком подвластной интересам, слишком личной; в Германии — она слишком отвлечена, слишком эксцентрична...». По-видимому, утилитаристские идеи в угоду «искусственным потребностям», «враждебным друг другу интересам» и «беспокойным заботам, овладевшим жизнью», в идеале вообще были неприемлемы для Чаадаева. С большим воодушевлением говорит он о немецком идеализме. «Будем надеяться, — пишет он в пятом философическом письме, — что прекрасная и величественная мысль эта вскоре спустится в обитаемые пространства: мы будем ее приветствовать с живейшим участием. А пока предоставим ей шествовать по ее извилистому пути, а сами пойдем намеченной себе дорогой, более надежной».

Что это за путь? Каковы его ориентиры?

Этическая сторона идеала — сочетание величия и простоты, силы и добродушия, суровости и кротости (жизнь и учение Моисея); стремление к единению, сердечности, благоволению, гуманности в отношениях между людьми (жизнь и учение Эпикура); отсутствие гордости и высокомерия, нахождение высшего блага в душевном мире, безмятежность духа и т. и. — вот чему можно подражать и следовать. «Живши для других, живешь вполне для себя: вот истинное счастье, единственно возможное; другого нет. Доброжелательство, неизмеримая любовь к ближнему, вот что украшает жизнь истинным благополучием».

Дискуссионно отношение Чаадаева к социализму. Однако именно им написано: «Социализм победит: не потому, что он прав, а потому, что мы не правы». Идет ли здесь речь об утопическом социализме, сильные и слабые стороны которого уже тогда видел Чаадаев? Или надо связывать критические его положения относительно социализма с научным социализмом? В статье «1851» социализм ставится в один ряд с демагогией и «дурными страстями». Может быть, это тот социализм, который был охарактеризован в свое время как консервативный? И не явился ли Чаадаев и здесь пророком, учитывая многие реалии советского социализма?

Чаадаев слишком глубок, чтобы связывать его учение с одним политическим движением. Наиболее правильной, на наш взгляд, остается характеристика П. Я. Чаадаева как просветителя. В этом качестве ему свойственны субъективное стремление к всеобщей справедливости, последовательная неприязнь и неприятие феодально-абсолютистских учреждений и крепостного права, энциклопедизм, рационализм, исторический идеализм. В то же время Чаадаев старался преодолеть узость и слабости классического Просвещения. Это прослеживается, во-первых, в отвержении им мелкобуржуазных крайностей революционного движения, в решительной критике бонапартизма; во-вторых, и это для него особенно характерно, — в отказе от предпосылки приоритета политико-правовой сферы над другими областями человеческой жизни. Интеллектуальное и моральное совершенствование индивида, формирование духовного богатства народа — вот альтернатива политико-правовым ценностям просветительства. Отсюда — меньшее внимание к формам правления и к отраслям законодательства. Все это совершенно в духе русского ума.