Состав преступления против человечности на протяжении долгого времени является предметом наиболее острой дискуссии о роли политического контекста. Размытые рамки структуры состава данного общественно-опасного деяния становятся причиной бесконечной полемики о его содержательных аспектах.

Осуждает ли международное сообщество преступления против человечности лишь только потому, что они являются систематичными либо широкомасштабными нападениями на гражданское население? А может, одного лишь массового регулярного характера, присущего общественно-опасному деянию, не достаточно, и для отнесения к международным преступлениям ему должны быть присущи и другие специфические черты? И если это так, является ли такой специфичной чертой политический контекст?

На протяжении многих лет эти вопросы остаются без ответа. Хотя, вернее было бы сказать, что доктрина международного уголовного права и прецедентное право органов международной уголовной юстиции дают бесконечное множество ответов на данные вопросы, которые, однако, носят столь противоречивый характер, что выработка единого подхода к содержанию состава преступления против человечности видится достаточно сложной задачей.

Все доктринальные идеи относительно политического контекста в преступлениях против человечности можно разделить на несколько теорий.

Сторонники первой из них склонны сужать рамки структуры анализируемого состава преступления. В частности, отрицается существование политического контекста как обязательного юридического элемента в преступлениях против человечности. Внимание в большей мере акцентируется на факультативном характере данного элемента. При этом все же признается, что сам факт участия государства либо организации в совершении преступного деяния является до-статочно весомым доводом для квалификации деяния в качестве преступления против человечности. Наиболее ярко данный подход прослеживается даже не в трудах отдельно взятых ученых, а, скорее, в прецедентной практике МТБЮ.

Наглядным примером может служить решение по делу Кунараца (Prosecutor v. Kunarac)[1]. Интересно, что именно на данное решение в дальнейшем ссылался МТР при обосновании факультативного характера политического контекста в составе преступления против человечности[2]. Вместе с тем аргументы, на которых построена данная теория, на наш взгляд, в современных условиях не убедительны. Политический контекст не только регламентирован в качестве обязательного юридического элемента преступления против человечности Римским статутом МУС, но и в ряде случаев признавался таковым все теми же Международными уголовными трибуналами ad hoc, чье прецедентное право никогда не отличалось единообразием.

В рамках второй теории существование политического контекста в преступлениях против человечности не отрицается, но с оговоркой о возможности отнесения к субъектам политики исключительно государств.

Так, Ш. Бассиони, признавая существующую в течение последних 50 лет тенденцию к совершению международных преступлений не государственными акторами, все же полагает, что международное уголовное право не будет развиваться в направлении признания не государственных акторов субъектами политики. Американский ученый настаивает, что современные Международные уголовные трибуналы ad hoc и МУС были созданы как ответ на нежелание либо неспособность отдельных государств осуществить судебное преследование за преступления, совершенные в рамках государственной политики либо плана[3].

Однако данная теория уже сегодня не может быть признана аксиоматичной. Достаточно вспомнить, что Римский статут МУС устанавливает несколько иной, а точнее, более расширенный круг субъектов политики в рамках политического контекста преступлений против человечности. И здесь необходимо акцентировать внимание на том, что в современных условиях Римский статут МУС является не только базовым документом МУС, но и основополагающим документом в сфере международного уголовного права в целом. Именно он задает тенденции и закладывает фундамент международного уголовного правосудия. Ведь данный международно-правовой акт является единственным в своем роде действующим кодексом международных преступлений. Безусловно, нормам данного нормативно-правового акта не присуща формальная определенность в строгом смысле, однако регламентированные ими положения носят обязательный характер. Это, в частности, касается и субъектов политики в рамках состава преступления против человечности.

В связи с этим наиболее соответствующим современным реалиям является подход, обосновывающий не только существование политического контекста в рамках преступления против человечности, но и относящий к субъектам политики как государства, так и организации. Фундаментом данного подхода являются положения Римского статута МУС.

В частности, политический контекст преступлений против человечности, как он регламентирован в пп. а п. 2 ст. 7 Римского статута МУС, излагается в следующем виде: ««нападение на любых гражданских лиц» означает линию поведения, включающую многократное совершение актов, указанных в п. 1, против любых гражданских лиц, предпринимаемых в целях проведения политики государства или организации, направленной на совершение такого нападения, или в целях содействия такой политике»[4]. При этом данная конструкция, как видится, предполагает поощрение, подстрекательство либо молчаливое согласие от имени государства либо организации к совершению широкомасштабных либо систематических нападений на гражданское население.

Вместе с тем место политического контекста в составе преступления против человечности до сих пор является ахиллесовой пятой всего состава. В целом прослеживается достаточно закономерная тенденция, что международные Трибуналы ad hoc в большей мере фокусировали внимание на индивидуальных преступных деяниях, а значит, личных мотивах обвиняемого и фактически игнорировали общие политические мотивы, в том числе политический контекст, хотя данные понятия - в широком смысле - существуют в тесной взаимосвязи друг с другом и, как правило, совпадают. Однако нельзя исключать ситуации, в которых индивидуальные преступные деяния в рамках преступления против человечности совершаются, например, по вполне личным причинам. В этой связи профессор Н.А. Зелинская отмечает, что «реальные мотивы индивидуального поведения, трактуемого как политическое преступление, могут существенно расходиться с целями организационных структур, быть следствием их слабости»[5]. Вместе с тем личные мотивы, какими бы они ни были, сами по себе не исключают политический контекст как обязательный юридический элемент рассматриваемого состава преступления. Ведь всякое индивидуальное преступное деяние в рамках преступления против человечности, в строгом смысле, совершается при поддержке и в русле соответствующей политики. Именно политическая ситуация позволяет потенциальному преступнику формировать свои собственные суждения о преступном и дозволенном. Политика в целом внушает лицу, совершающему преступное деяние, уверенность в своей безнаказанности.

Для наглядности можно привести следующий пример. В решении по делу Кунараца (Prosecutor v. Kunarac) Судебная камера пришла к выводу, что единичный донос властям нацистской Германии на соседа-еврея, тем не менее, должен быть расценен как преступление против человечности, так как он был совершен на фоне широко распространенного преследования евреев[6]. И в этом смысле необходимо акцентировать внимание на том, что такого рода деяние совершается не только на фоне широко распространенного преследования евреев, но и в рамках поощрительной политики государства. Доносчик осознавал, что не только не понесет ответственности за совершенное, но будет действовать в рамках государственной политики. Более того, мотивы лица, совершившего преступление, могут быть как политическими, так и личными (неприязненные отношения, месть и т.д.).

Нюрнбергский трибунал в своем решении руководствовался достаточно противоречивой максимой, если рассматривать ее в узком смысле. Так, было постановлено: «Преступления против международного права совершаются людьми, а не абстрактными категориями, и только путем наказания отдельных лиц, совершающих такие преступления, могут быть соблюдены установления международного права»[7]. Ряд авторов, основываясь на данном положении, приходят к выводу, что политический контекст отвергался Нюрнбергским трибуналом как идея в целом.

Однако данная позиция видится достаточно спорной в контексте преамбулы к ст. 6 Устава Нюрнбергского трибунала. Данная норма, в частности, ограничивает субъектную компетенцию Трибунала лицами, которые, «действуя в интересах европейских стран оси индивидуально или в качестве членов организации, совершили любое из преступлений, регламентированных Уставом»[8]. В основе данной нормы лежит идея о допустимости привлечения к индивидуальной уголовной ответственности лишь тех лиц, которые действовали в интересах государств нацистского блока, что само по себе предполагает наличие политического контекста в действиях вышеуказанных лиц.

Однако, что еще более важно, в рамках все той же ст. 6 определено, что «руководители, организаторы, подстрекатели и пособники, участвовавшие в составлении или в осуществлении общего плана или заговора, направленного к совершению любых из вышеупомянутых преступлений, несут ответственность за все действия, совершенные любыми лицами в целях осуществления такого плана»[9].

Отсутствие в Уставе конкретного требования относительно необходимости установления политического контекста объясняется тем, что государственная политика европейских стран оси сама по себе была неразрывно связана с каждым из преследуемых Нюрнбергским трибуналом преступлений. Политический контекст фактически презюмировался составителями Устава.

Действительно, преступления совершаются конкретными людьми, а не абстрактными категориями, и в этом максима, заложенная в решении Нюрнбергского трибунала, неоспорима. Однако конкретные преступления, совершенные в отрыве от тех самых абстрактных категорий, вряд ли представляют интерес для органов международной уголовной юстиции и вполне могут быть рассмотрены в рамках национальной судебной системы.

Позднее созданные Международные уголовные трибуналы ad hoc не отличались последовательностью в вопросе необходимости включения в состав преступления против человечности политического контекста.

Устав МТБЮ в сущности игнорировал требование политического контекста, не предусматривая ни одного даже косвенного указания на него. Вместе с тем прецедентное право Трибунала пошло несколько иным путем. Фактически в каждом из своих решений МТБЮ сталкивался с необходимостью рассмотрения вопросов политики. В свете этого прослеживается достаточно интересная закономерность. Каждое из вынесенных решений фактически не перекликается с иными решениями, касающимися рассматриваемого вопроса. Иными словами, за время своей деятельности Трибунал так и не выработал единообразного подхода к роли политического контекста в составе преступления против человечности.

Безусловно, если брать за основу максиму, отвергающую необходимость установления политического контекста для квалификации общественно-опасного деяния в качестве преступления против человечности, данная тенденция не удивительна. Вместе с тем тот факт, что МТБЮ был вынужден каждый раз, так или иначе, возвращаться к вопросам политики, свидетельствует о значимости рассматриваемого вопроса. В связи с этим необходимым видится анализ наиболее значимых решений данного органа международной уголовной юстиции, затрагивающих различные аспекты политического контекста.

В решении по делу Кунараца (Prosecutor v. Kunarac) Апелляционная камера МТБЮ уделила значительное внимание рассматриваемому вопросу, однако не нашла оснований для включения политического контекста в состав преступления против человечности. По мнению Трибунала, ни атаки, ни действия обвиняемого не должны подтверждаться какими-либо формами «политики» либо «плана», существующими в момент совершения инкриминируемого деяния. Суд опирался на отсутствие такого требования в Уставе МТБЮ, а также международном обычном праве, при этом акцентируя внимание на то обстоятельство, что юридическими элементами состава данного деяния являются исключительно широкомасштабность либо систематичность деяния, а также его направленность на гражданское население. Вместе с тем, по мнению Трибунала, определение политического контекста является вспомогательным механизмом при установлении направленности нападения, а также его широкомас- штабнос-ти либо систематичности (особенно последнее), однако сам по себе политичес-кий контекст не является обязательным элементом состава[10].

Парадокс этой части решения состоит в том, что при изложении своей позиции Трибунал опирался, в частности, на положения Устава Нюрнбергского трибунала. В свою очередь, составители учредительных документов Нюрнбергского трибунала, как это было указано выше, на наш взгляд, не исключали политический контекст из структуры состава преступления против человеч - ности.

Вместе с тем, обращаясь к делу Блашкича (Prosecutor v. Blaskic), необходимо отметить, что на аргументы защиты Апелляционная камера ответила, что ни Устав МТБЮ, ни обычные нормы не содержат требования доказывания наличия общего плана либо политики как обязательного признака контекстуального элемента в преступлениях против человечности. Наличие контекстуального элемента доказывается Трибуналом посредством установления одного из альтернативных (систематичность либо широкомасштабность) и одного обязательного (нападение на гражданское население) признаков[11]. Тем самым Трибунал фактически продублировал положения вынесенного двумя годами ранее решения по делу Кунараца (Prosecutor v. Kunarac)[12].

Таким образом, МТБЮ в своих решениях высказывал достаточно противоречивые суждения, однако очевидно, что трибунал скорее отрицал политический контекст как структурный элемент состава преступления против человечности, нежели признавал его.

Более того, в решениях МТБЮ красной нитью проходит идея о допустимости квалификации сингулярных актов в качестве международных преступлений, что, безусловно, не могло не отразиться на роли политического контекста в прецедентном праве Трибунала. Ему, соответственно, была отведена факультативная роль.

Другим не менее известным органом международной уголовной юстиции является МТР. Устав Трибунала, как и Устав МТБЮ, не содержит прямых указаний на роль политического контекста в составе преступления против человечности.

Однако МТР в своих решениях уделил значительное внимание вопросам политики. Интересно, однако, что в большинстве случаев признавая необходимость установления политического контекста в преступлениях против человечности, МТР все же не отводил ему роль структурного элемента данного состава преступления.

В частности, в решении по делу Кайшема и Рузиндана (Kayishema and Ruzindana) Судебная камера МТР пришла к выводу, что акты массового преследования, такие как преступления против человечности, должны включать в себя элемент политики. Кроме того, по мнению МТР, требование о том, что нападение должно быть совершено против «гражданского населения», неизбежно требует существования какого-либо плана, а дискриминационный характер нападения является следствием существования какой-либо политики[13].

Вместе с тем Судебная камера, на наш взгляд, не признала политический контекст структурным элементом состава преступления, а скорее презюмировала невозможность совершения преступления против человечности вне вышеуказанного контекста. Ведь, по мнению МТР, широкомасштабность либо систематичность нападения сами по себе являются доказательством существования какой-либо политики. При этом установления одного из этих требований достаточно для того, чтобы исключить из юрисдикции суда преступные деяния, совершенные не в рамках политики или плана[14]. Таким образом, можно сделать вывод, что, по мнению МТР, наличие политического контекста как таковое не должно быть доказано Трибуналом. Доказыванию подлежат исключительно широкомасштабность либо систематичность нападения, а элемент политики подразумевается как обязательный признак каждого из этих требований. Судебная камера акцентировала на этом внимание, указав, что понятие «систематичные нападения» означает, что нападение осуществлено на основании выработанных политики или плана[15]. Аналогичную позицию МТР занял и в решении по делу Багилишема (Prosecutor v. Bagilishema)[16].

Позднее в решении по делу Семанза (Prosecutor v. Semanza) МТР был еще более категоричен, указывая, что систематичность предопределяет организованный характер нападения. Однако, ссылаясь на прецедентную практику МТБЮ, Судебная камера пришла к выводу, что существование плана или политики может служить весомым доказательством при установлении направленности нападения на гражданское население, а также его широкомасштабности либо систематичности, однако наличие такого плана либо политики не является самостоятельным юридическим элементом преступления[17].

В то же время в одном из своих первых решений Судебная камера использовала несколько иной подход. Рассматривая дело Акаезу (Prosecutor v. Akay- esu), МТР пришел к выводу, что понятие «систематичность» может быть определено как тщательно организованные на основе общей политики и с помощью привлечения значительных государственных или частных ресурсов нападения. При этом, по мнению МТР, не существует никакого требования о том, что эта политика должна быть формально принята в качестве политики государства[18]. В дальнейшем МТР подтверждал верность данной позиции в решениях по делам Рутаганды (Prosecutor v. Rutaganda)[19] и Мусемы (Prosecutor v. Musema)[20].

Вопрос о субъектах политики в рамках преступления против человечности будет рассмотрен ниже, однако необходимо отметить, что дело Акаезу (Prosecutor v. Akayesu) не стало уникальным по смыслу выносимых Трибуналом суждений, в частности, относительно субъектов политики. Как было отмечено выше, в рассматриваемом деле МТР пришел к выводу, что политика как предпосылка систематичных нападений на гражданское население не обязательно должна быть государственной.

В решении по делу Кайшема и Рузиндана (Kayishema and Ruzindana) Судебная камера также настаивала на необходимости отнесения к юрисдикции Трибунала преступных деяний, совершенных в рамках политики негосударственных субъектов. МТР указывал, что Рузиндана, являвшийся одним из подсудимых, имел значительное влияние и как представитель государственной власти, будучи префектом, и как негосударственный субъект, будучи бизнес- меном[21].

И в этом смысле интерес представляет деятельность КМП, которая разработала рекомендации по данному вопросу в Проекте кодекса преступлений против мира и безопасности. Исходя их текста данного документа, преступления против человечности представляют собой бесчеловечные акты, совершаемые либо направляемые правительством, организацией либо группой.

Позиция КМП была обусловлена желанием исключить ситуации, в которых человек совершает бесчеловечный акт, действуя по собственной инициативе на основании собственного преступного плана в отсутствии какого-либо поощрения либо помощи со стороны любого правительства, группы либо организации. Такое толкование понятия преступления против человечности позволяет избежать обвинения по отношению к сугубо частным лицам. Кроме того, именно такой подход к определению преступления против человечности в полной мере соответствует целям и задачам международного уголовного правосудия, призванного осуществлять судебное преследование в отношении самых серьезных преступлений, вызывающих озабоченность всего международного сообщества.

Возвращаясь к прецедентному праву органов международной уголовной юстиции, необходимо обратить внимание на прецедентное право смешанных (гибридных) уголовных судов. В частности, в решениях Чрезвычайных палат в Судах Камбоджи для преследования за преступления, совершенные в период Демократической Кампучии, вопросы политики затрагивались достаточно часто. Необходимо отметить, что специализированный орган, созданный в результате соглашения между правительством Камбоджи и ООН для уголовного преследования лидеров красных кхмеров, безусловно, не мог оставить без внимания политическую составляющую злодеяний красных кхмеров, ведь сама по себе государственная политика была преступной.

17 апреля 1975 г. армия Коммунистической партии Кампучии и Народноосвободительные Вооруженные силы Кампучии вошли в Пномпень и захватили власть. После окончания гражданской войны против Лон Нола в Кхмерской Республике Коммунистическая партия Кампучии установила политику, в соответствии с которой был провозглашен следующий этап становления социалистической революции. В течение 3 лет, 8 месяцев и 20 дней Коммунистическая партия Кампучии проводила свою политику, которая реализовывалась с помощью ряда средств, в числе которых были депортация и насильственное перемещение населения Пномпеня и других регионов бывшей Кхмерской Республики в сельскую местность. Политически мотивированные внесудебные казни совершались, прежде всего, военными подразделениями[22].

Коммунистическая партия Кампучии учредила Центральный Комитет для реализации партийной «линии» (или политики) по всей стране[23].

Анализируя каждое из решений Чрезвычайных палат в Судах Камбоджи для преследования за преступления, совершенные в период Демократической Кампучии, можно с уверенностью говорить, что политическая составляющая стала базовым вопросом, рассматриваемым судом.

В то же время доктрина международного уголовного права в данном вопросе, как было указано выше, еще более неоднозначна. Более того, в рамках дискуссии относительно места политического контекста в составе преступления против человечности можно встретить достаточно радикальные пози - ции.

Так, Ш. Бассиони достаточно категоричен не только в вопросе круга субъектов политики, но и в вопросе места политического контекста в рамках преступления против человечности в целом. Американский ученый пишет, что «широкомасштабность либо систематичность нападения необходимо рассматривать, скорее, как средство, позволяющее доказать наличие государственного плана или политики, и, следовательно, юридическим элементом преступлений против человечности является связь нападения с государственным планом либо политикой, а не его широкомасштабность либо систематичность»[24].

Политический контекст впервые получил место самостоятельного юридического элемента в составе преступления против человечности лишь в рамках Римского статута МУС. Вместе с тем нормативное закрепление вышеуказанного элемента не разрешило, а лишь возродило с новой силой дискуссию относительно места политического контекста в составе преступления против человечности, а также круга субъектов политики в рамках рассматриваемого состава преступления.

Необходимо отметить, что с момента учреждения МУС рассматриваемый вопрос не единожды оказывался на повестке дня в ходе рассмотрения тех или иных дел. Вместе с тем решение Палаты предварительного производства II о санкционировании, в соответствии со ст. 15 Римского статута расследования ситуации в Республике Кения, является в своем роде переломным для международного уголовного права в целом. Суд детально рассмотрел вопросы, которые до этого в практике органов международной уголовной юстиции рассматривались лишь фрагментарно.

В частности, значительное внимание было уделено анализу содержательных аспектов политического контекста преступления против человечности. В этом смысле необходимо отметить, что решение содержит достаточно дискуссионные положения относительно организаций как субъектов политики, однако более подробно данный вопрос будет рассмотрен в следующем разделе. Обратимся лишь к общим замечаниям.

Так, К. Кресс пишет: «Политический элемент был изначально введен в конструкцию состава преступления против человечности с целью разграничения преступления против человечности как результат деятельности государственного аппарата и других организованных преступлений, как то террористические акты негосударственных акторов в соответствии с их политическими либо религиозными идеями. Толкование же Судом политического требования стирает узкую грань между преступлениями против человечности и другими видами организованных преступлений, совершаемых частными ли-

201

цами . [25]

Помимо этого Суд счел необходимым подробно остановиться на особенностях осуществления политики в рамках преступления против человечности от лица государства как субъекта политики. В частности, в решении было указано, что государственная политика, направленная на совершение нападения, «не обязательно должна быть сформирована на наивысшем уровне. Следовательно, политика, сформированная региональными либо даже местными органами власти, также соответствует требованиям политического контекста в пре-

202

ступлении против человечности» .

Исходя из всего вышесказанного, необходимо сделать вывод о том, что политический контекст в составе преступления против человечности является одним из наиболее дискуссионных в науке и практике международного уголовного права.

Все существующие подходы к месту политического контекста в составе преступления против человечности условно можно разделить на три группы.

В рамках первой из них отрицается существование такого обязательного элемента состава преступления против человечности, как политический контекст. Сторонники данного подхода признают весомое значение политического контекста для квалификации преступного деяния в качестве преступления против человечности, однако указывают на факультативный характер данного элемента. На наш взгляд, аргументы, на которых построена данная теория, в современных условиях не убедительны. Политический контекст не только регламентирован в качестве обязательного юридического элемента преступления против человечности Римским статутом МУС, но и в ряде случаев признавался таковым все теми же Международными уголовными трибуналами ad hoc, чье прецедентное право никогда не отличалось единообразием.

Кроме того, в доктрине международного уголовного права существует мнение о том, что политический контекст в преступлениях против человечнос- [26] ти является обязательным элементом состава преступления против человечности, однако лишь в случаях, когда субъектом политики является государство. По нашему мнению, данная теория уже сегодня не может быть признана аксиоматичной в связи с тем, что Римский статут МУС устанавливает несколько иной, а точнее, более расширенный круг субъектов политики в рамках политического контекста преступлений против человечности.

В связи с этим наиболее соответствующим современным реалиям является подход, обосновывающий не только существование политического контекста в рамках преступления против человечности, но и относящий к субъектам политики как государства, так и организации. Фундаментом данного подхода являются положения Римского статута МУС. Фундаментальное значение данного элемента в составе преступления против человечности обосновывается тем, что именно политическая ситуация позволяет потенциальному преступнику формировать свои собственные суждения о преступном и дозволенном. Политика в целом внушает лицу, совершающему преступное деяние, уверенность в своей безнаказанности.

[1] Prosecutor v. Kunarac, Case № IT-96-23/1-A, Judgement, 98. June 12, 2002.

[2] Semanza, Trial Chamber. May 15, 2003. Рага. 329.

[3] Bassiouni C.M. The new wars and the crisis of compliance with the law of armed conflict by nonstate actors // Jю &тю Law Criminol. 2008. № 98 (3). Р. 711-810.

[4] Римский статут Международного уголовного суда от 17 июля 1998 г.

[5] Зелинская Н.А. Международные преступления и международная преступность: монография. Одесса, 2006. С.76.

[6] ICTY. Prosecutor v. Kunarac et al. Case № IT-96-23-T & IT-96-23/1-T, Judgement. 22 February, 2001. Рara. 431.

[7] Ответственность за военные преступления против человечества: сборник документов. М., 1969. С. 42.

[8] Устав Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси (Лондон, 8 августа 1945 г.).

[9] Там же.

[10] Prosecutor v. Kunarac, Case № IT-96-23/1-A, Judgement, 98. June 12, 2002.

[11] ICTY. Prosecutor v. Blaskic Judgment Case № IT-95-14-A, Appeals Chamber. 29 July, 2004.

[12] Prosecutor v. Kunarac, Case № IT-96-23/1-A, Judgement, 98. June 12, 2002.

[13] Kayishema and Ruzindana, Trial Chamber. May 21, 1999. Fara. 124.

[14] Kayishema and Ruzindana, Trial Chamber. May 21, 1999. Рага. 124.

[15] Ibid. Рara. 123.

[16] Bagilishema, Trial Chamber. June 7, 2001. Рara. 77.

[17] Semanza, Trial Chamber. May 15, 2003. Рara. 329.

[18] Akayesu, Trial Chamber. September 2, 1998. Рага. 580.

[19] Rutaganda, Trial Chamber. December 6, 1999. Fara. 69.

[20] Musema, Trial Chamber. January 27, 2000. Рara. 204.

[21] Kayishema and Ruzindana, Trial Chamber. May 21, 1999. Рara. 124.

[22] Extraordinary Chambers in the Courts of Cambodia Case File/Dossier № 001/18-07-2007/ECCC/TC, Judgement. 26 July, 2010. Para. 82.

[23] Ibid. Para. 89.

[24] Bassiouni Ch.M. The Legislative History of The International Criminal Court: Introduction, Analysis and Integrated Text. Vol. 1. N. Y., 2005. P. 151-152. См также: Bassiouni Ch.M. Crimes against Humanity. 2nd amended ed. The Hague, 1999. P. 243-181.

[25] Kress C. On the outer limits of crimes against humanity: the concept of organization within the policy requirement: some reflections on the March 2010 ICC Kenya Decision // Leiden J. Int. Law. 2010. № 23.

Р.855-873.

[26] Situation in Kenya, Pre-Trial Chamber II, Decision Pursuant to Article 15 of the Rome Statute on the Authorization of an Investigation into the Situation in the Republic of Kenya. 31 March, 2010. Рara. 89.