Особо следует выделить коллизии, возникающие при дефектах процесса конкретизации отдельных норм законодательства в контексте Конституции РФ. Они проявляются между декларативными конституционными предписаниями и сложившейся практикой их применения и конкретизации. В этой связи В. Вайхельт отмечал: «Не исключена возможность противоречия между действующим правопорядком и конституцией»[1]. Такая «коллизия конституционного правопорядка» проявляется при искаженном толковании конституционных норм правоприменителем и формировании юридической практики, что зачастую вызвано абстрактностью конституционных положений или ошибочным их толкованием. Как справедливо подчеркивается в литературе, «реализационные коллизии конституционных прав обусловлены не пороками их юридической природы, а неадекватным смыслу и духу Конституции нормативно установленным и претворяемым на практике порядком извлечения с их помощью социальных благ»[2].

Например, основанием для обращения ОАО «Газпромбанк» с жалобой в КС РФ стала обнаружившаяся неопределенность в вопросе о том, соответствует ли и. 1 ст. 200 ГК РФ - по смыслу, придаваемому им сложившейся правоприменительной практикой, - положениям Конституции РФ, а именно: а) ч. 1 ст. 19: «Все равны перед законом и судом»; б) ч. 1 ст. 35: «Право частной собственности охраняется законом».

Предметом обжалования являлись правила и. 1 ст. 200 ГК РФ: «Течение срока исковой давности начинается со дня, когда лицо узнало или должно было узнать о нарушении своего права. Изъятия из этого правила устанавливаются настоящим Кодексом и иными законами».

В правоприменительной практике судов при разрешении одного и того же вопроса о начале исчисления срока исковой давности в совершенно аналогичных случаях сложились три самостоятельных подхода к тому, с какого момента исчислять срок исковой давности: с момента вынесения приговора; с момента вступления его в силу; с момента, когда лицо реально узнало о нарушении его прав. Это однозначно свидетельствует о том, что в правоприменительной практике судов имеют место неоднозначность и противоречивость в истолковании и. 1 ст. 200 ГК РФ. Следствием этого была явная коллизия реализуемых на их основе конституционных прав: права на охрану частной собственности (защищаемого в том числе при помощи института исковой давности) и права на равенство перед законом с правом, указанным в ст. 52 Конституции РФ («государство обеспечивает потерпевшим доступ к правосудию и компенсацию причиненного ущерба»), на которую неоднократно ссылались арбитражные суды в делах с участием ОАО «Газпромбанк»[3].

В качестве другого примера можно привести еще одну коллизию. Конституционным Судом Российской Федерации в пп. 3, 3.1 Постановления от 21 апреля 2003 г. № 6-П «По делу о проверке конституционности положений пунктов 1 и 2 статьи 167 Гражданского кодекса Российской Федерации в связи с жалобами граждан О.М. Мариничевой, А.В. Немиров- ской, З.А. Скляновой, Р.М. Скляновой и В.М. Ширяева» сказано, что согласно Гражданскому кодексу Российской Федерации лицо, полагающее, что его вещные права нарушены, имеет возможность обратиться в суд как с иском о признании соответствующей сделки недействительной (ст. 166— 181), так и с иском об истребовании имущества из чужого незаконного владения (ст. 301-302). Между тем нормы, закрепляющие указанные способы защиты нарушенных прав, в том числе ст. 167 и 302 ГК Российской Федерации, истолковываются и применяются судами общей юрисдикции неоднозначно, противоречиво, что приводит к коллизии конституционных прав, которые реализуются на их основе собственником и добросовестным приобретателем[4].

Ярким примером конституционной коллизии между конституционной декларативной нормой и фактическим правовым режимом является многолетняя практика применения ч. 3 ст. 59 Конституции РФ, установившей право граждан на осуществление альтернативной воинской службы. Отсутствие специального закона приводило к игнорированию данной конституционной нормы правоприменителем, а также противоречивости судебного подхода к спору между гражданами и исполнительными органами власти . Данное противоречие между конституционной нормой и сложившейся правоприменительной практикой было устранено только с принятием специального федерального закона[5] [6].

Другим наглядным примером «скрытого» противоречия между общепризнанными принципами и нормами международного права, Конституцией РФ, правовыми позициями Верховного Суда РФ, Конституционного Суда РФ, с одной стороны, и фактическим правовым режимом - с другой, может служить проблема регистрации граждан и лиц без гражданства. В частности, по замечанию О.Н. Халак, «представители общественности, государственных структур не раз высказывали мысль о необходимости совершенствования регистрационной системы в нашей стране. Конституционный Суд РФ, ЕСПЧ в своих решениях неоднократно указывали на то, что регистрация или отсутствие таковой не должны влиять на реализацию элементов правового статуса гражданина. Однако до сих пор существенных изменений в данной системе не наблюдается, ее реформирования не происходит, суть остается та же. При наличии регистрации по месту жительства или по месту пребывания человек является гражданином своего государства; при ее отсутствии он де-юре обладает всем набором прав, свобод и обязанностей как гражданин государства, а де-факто лишен, по сути, возможности реализовывать элементы своего правового статуса»[7].

Наиболее сложными с точки зрения юридической методологии являются коллизии, складывающиеся в доктрине конституционного права[8] [9]. Рецепция западно-либеральной идеи естественного права в правовой системе России и воспроизведение данной концепции в Основном законе страны породили бинарность доктринального учения, отражающую коллизионность фактической и юридической конституции. «Констатация реального противоречия между позитивным правом (нормами, закрепленными государством) и правосознанием (представлениями о праве и справедливости, характерными для общества) приводила исследователей к диаметрально противоположным выводам... Этот конфликт двух подходов имел практическое значение для решения проблемы правового дуализма в пореформенной России» .

Современные подходы к конституционализму отвергают вестернизацию. «Практика современного государственно-правового развития со всей очевидностью подтверждает недопустимость игнорирования генетических связей конституционализма с национальными историческими, социокультурными, нравственными условиями и предпосылками развития государств и их правовых систем, что характерно не только для политизированных, порой находящихся в состоянии идеологической войны, современных отношений “Запад - Восток”»[10] [11].

В научно-практических работах, посвященных проблемам конституционализма в России, приводятся конкретные примеры коллизий, возникающих между естественным и позитивным конституционным правом. Так, В.А. Четвернин рассматривает положение ст. 25 Конституции РФ, которое гарантирует неприкосновенность жилища: «Никто не вправе проникать в жилище против воли проживающих в нем лиц иначе как в случаях, установленных федеральным законом, или на основании судебного решения». Однако анализ содержания данной нормы, по мнению исследователя, допускает определенную законодательную произвольность в отношении установления случаев проникновения в жилище. В этой связи В.А. Четвернин отмечает, что здесь «налицо коллизия между естественным правом на неприкосновенность жилища и формальным допущением законодательно-

123

го произвола в вопросе ее ограничения» .

Поскольку конституционные нормы носят учредительный характер, определяют ключевые принципы построения и функционирования государства и его политической системы, их содержание всегда контролируется государственным аппаратом. Этот контроль накладывает позитивистские принципы на конституционное правотворчество, препятствуя признанию государством естественных конституционных норм в той мере, в которой политическая система общества тяготеет к авторитарным и тоталитарным началам или манипулятивной демократии. При этом справедливо отметить, что полного устранения противоречий между позитивным и естественным конституционным правом не достигают даже самые развитые демократические государства. Например, в большинстве национальных систем конституционного права передовых западных государств не признаются права общества на расторжение общественного договора народа с государственной властью (право на революцию), в то время как доктрина договорной теории права, предусматривающая такую возможность, положена в основу западной системы права и государства. К тому же следует согласиться с позицией Н.М. Коркунова, который отмечал: «Законы могут и расходиться с народным правосознанием, могут и противоречить ему. В государствах, население которых состоит из различных, еще не объединенных совместной политической жизнью национальностей, такое противоречие какому-нибудь из существующих в государстве народных правосознаний является даже необходимостью» . Следовательно, естественное право имеет внутреннее противоречие, так как естественные правопорядки привязаны к национальностям и зависят от культурных и духовных особенностей обществ. Россия же является многонациональным государством, в котором одновременно присутствует множество естественных правопорядков, зачастую вступающих в аксиологическую конфронтацию. Этим объясняется то, что различные этнические общности, населяющие территорию нашей страны, исторически сложившиеся и вновь образованные конфессии, конкурирующие культурные парадигмы, проповедуя так называемые общечеловеческие ценности, тем не менее трактуют их по-разному. Так, понимание такой ценности, как семья, зависит от этноконфессиональ- ного контекста. Если для православия семья - это целостный институт, основанный на патриархальном укладе, то в католичестве и протестантизме во главу угла ставится личность каждого члена семьи, его права, честь и достоинство, а в исламе статус мужчины всегда выше статуса жены и де- [12]

тей, однако и обязанностей у главы семьи значительно больше.

Между тем толкование ряда конституционных положений в традиционном с точки зрения ценностей россиян ключе позволяет избегать коллизий. Так, например, согласно ст. 38 Конституции РФ материнство, детство и семья находятся под защитой государства, а воспитание детей является правом и обязанностью родителей. В западной правоприменительной практике зачастую юридические санкции накладываются на родителей в силу индивидуалистической трактовки семьи и брака, а факт применения родителями наказаний, даже не причиняющих ребенку физического вреда, является поводом для изъятия его из семьи, что вступает в прямое противоречие с семейными ценностями, нарушает права ребенка и родителей. В России те же понятия «права ребенка», «права родителей» трактуются более консервативно, а конституционные механизмы их защиты блокируют западные образцы ювенальной юстиции. В частности, ч. 3 ст. 17 Конституции РФ устанавливает важнейший конституционный принцип, национально понятный российскому обществу: осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц, т.е. реализация прав детей не может ставить своей целью умаление права родителей на воспитание ребенка, равно как и право детей иметь семью. Эту позицию в ценностном контексте подкрепляют и национальные традиции, которые, по мнению представителей Русской православной церкви, прочно закрепили преимущественное право родителей на воспитание детей[13].

Следовательно, говоря о коллизиях между официальным и реальным конституционным правопорядком, необходимо согласиться с Ю.А. Тихомировым, утверждающим, что «в отношении граждан к праву, закону кроются первопричины юридических коллизий»[14]. Концептуальное правопонимание конституционных норм, формируемое под воздействием западнолиберальных реформ, с одной стороны, и консервативных традиций российского общества, государства - с другой, рождают разночтение, выражающееся в юридических практиках. В связи с этим можно говорить о выделении в конституционном праве особой разновидности юридических противоречий - доктринальных коллизий . Указанные коллизии в конституционных институтах сложны с точки зрения формальных процедур их преодоления и имеют важное значение для национальной правовой системы. Например, противоречие между заимствованными американскими конституционными институтами и национальными правовыми традициями российского общества приводит к фактическому игнорированию ряда конституционных положений и, соответственно, широкому распространению конституционного нигилизма в российском обществе. Обусловлено такое противоречие разночтением в правопонимании содержательной части некоторых конституционных положений между западно-либеральной и отечественной традициями.

На доктринальные коллизии указывают и некоторые практики. Так, судья Конституционного Суда РФ Б.С. Эбзеев отмечает, что «с одной стороны, в судебной и иной правоприменительной практике широкое признание получил некритичный позитивизм, поддерживаемый и многими юристами-теоретиками, с другой - предпринимаются активные усилия по преодолению позитивизма с позиций “общих принципов” и ценностей естественно-правовой доктрины. И в том, и в другом случаях доминирует ценностно-иерархический подход, который неизбежно отличается односторонностью и способен оправдать произвол и беззаконие под предло- [15] [16] гом соблюдения законности и законов. В действительности он является формой своеволия или отказа от законности под флагом борьбы за есте-

129

ственные права» .

Для того чтобы понять доктринальную коллизионность западнолиберальной и отечественной интерпретаций конституционализма, необходимо провести сущностный анализ данных явлений. Так, западно-либеральное мировоззрение, опирающееся на единоличные гражданские права и свободы, делает ставку на общественную систему конституционного контроля. Отечественная политико-правовая традиция, напротив, базируется на общественных правах и признает приоритет государственной системы конституционного контроля над контролем институтов гражданского общества. В основе западного представления о демократии лежит деперсонализация власти при наличии политической преемственности, в то время как отечественные конституционные институты направлены на сохранение персонификации верховной власти, гарантирующей стабильность политической системы. Подобные разночтения в концептуальном понимании конституционных институтов приводят к формированию коллизионной связки, включающей различные интерпретации конституционных институтов между обществом, официальными органами власти и субъектами международного сообщества. Таким образом, можно говорить о наличии противоречий между реальным и формальным конституционным правопорядком.

Концептуальные коллизии порождаются и телеологическим толкованием установок нормативных актов[17] [18], в том числе конституционных. «Конфликт правовых целей» не выражается в прямом противоречии юридических предписаний, однако нормы-принципы, нормы-цели не соответствуют друг другу, что создает трудности в правоприменении. Спорным, по мнению некоторых исследователей, представляется полномочие Президента РФ по применению процедуры реализации конституционной ответственности в отношении законодательных (представительных) органов государственной власти субъекта РФ, которые могут быть распущены им в порядке п. 4 ст. 9 Федерального закона «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов государственной власти субъектов Российской Федерации». В данном случае просматривается противоречие между конституционной нормой-принципом ст. 10 Конституции РФ, устанавливающей принцип разделения властей, и правомочием Президента РФ, определенным положениями указанного закона . Как отмечают в этой связи Н.М. Чепурнова и В.В. Пономарев, для Президента РФ «законодательно установлена возможность вмешательства в автономную деятельность не

- 132

только другой ветви власти, но и другого уровня власти» .

Исследователями в области конституционного права также выделяются конституционные «коллизии властных компетенций» между органами государственной власти. При этом «коллизии компетенций» проявляются не только между федеральными органами государственной власти, но и в отношениях органов государственной власти Российской Федерации с органами государственной власти субъектов РФ.

Одним из таких примеров стала конституционная практика подзаконного нормотворчества Президента РФ. Эта коллизия сферы полномочий парламентской и президентской власти вызвала серьезную научную полемику [19] [20] как среди юристов, так и политологов. Следует отметить, что концепция делегированного нормотворчества не нова. Еще советская правовая наука негативно оценивала институт делегирования нормотворческих полномочий. Такое делегированное законодательство определялось как институт буржуазного права, ведущий к ограничению компетенции выборного представительного органа (парламента) и усилению исполнительной власти[21]. По вопросу соотношения компетенций законотворчества между верховной властью и парламентом Н.М. Коркунов занимал несколько иную позицию, в частности, он отмечал: «Везде в конституционных государствах установился на практике такой порядок, что указ не может отменять или изменять закона и, следовательно, все, чего раз коснулись законодательные определения, входит уже в исключительную компетенцию законодательной власти, разве она сама уполномочит правительство на нормировку этих предметов его указами. Напротив, по всем вопросам, не получившим законодательной нормировки, правительство самостоятельно устанавливает юридические нормы своими указами. От этого общего правила, определяющего взаимное соотношение указов и законов, допускается отступление лишь в случаях крайней необходимости, ради безопасности государства принять чрезвычайные меры, не предусмотренные законом, и невозможности совершить это законодательным порядком. В таких случаях правительство, опираясь на крайнюю необходимость, может издать указ, противоречащий законам, но под условием ответственности за это министров перед палатами»[22].

Идея о том, что в чрезвычайной ситуации указное производство становится выше закона, нашла свое отражения в Указе Президента РФ от 21 сентября 1993 г. № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации». Этот документ, по оценкам ведущих специалистов страны, был антиконституционным актом, разрушившим существовавший правопорядок под предлогом создания нового конституционного строя. В частности, в данном документе говорилось: «Принимая во внимание, что безопасность России и ее народов - более высокая ценность, нежели формальное следование противоречивым нормам, созданным законодательной ветвью власти... прервать осуществление законодательной, распорядительной и контрольной функций Съездом народных депутатов Российской Федерации и Верховным Советом Российской Федерации. До начала работы нового двухпалатного парламента Российской Федерации - Федерального Собрания Российской Федерации - и принятия им на себя соответствующих полномочий руководствоваться указами Президента и постановлениями Правительства Российской Федерации. Конституция Российской Федерации, законодательство Российской Федерации и субъектов Российской Федерации продолжают действовать в части, не противоречащей настоящему Указу» . Следовательно, по сути, конституционный конфликт высших органов государственной власти привел к присвоению властных полномочий президентской властью (коллизия полномочий) и беспрецедентному нарушению действующей Конституции РФ (коллизия нормативных актов). В этой связи нельзя не согласиться с Н.И. Матузовым и А.В. Маль ко, отметившими, что эта «глубинная коллизия состоит уже в том, что бывший Президент в России фактически “законодательствовал”, хотя юридически такой прерогативой не располагал. Он издавал акты, являющиеся по своей природе законами, и принимались они нередко по тем позициям, которые относились к компетенции Государственной Думы. Законодательный орган становился как бы излишним»[23] [24].

Позицию относительно недопустимости нарушения принципа юридической иерархии и вторжения президентской власти в сферу парламентской компетенции разделяет и Ю.А. Тихомиров: «В период пика конституционного кризиса оправданием указа о поэтапной конституционной реформе стали аргументы типа “ответ на юридический произвол”. Появились утверждения, что идея правового государства становится опасной, когда соблюдается только его формальная сторона. Народ - высший источник права, и законы не должны ему противоречить. Но тогда как определить меру соответствия? Не путем же “исторического сокрушения”!» . В связи с этим Н.И. Матузов и А.В. Малько отмечают, что в Чечне пришлось с помощью силы (пример заразителен) восстанавливать ту самую «формальную конституционную законность». Характерно, что, указывая на двойственность подхода президентской власти к рассматриваемому вопросу замещения подзаконными актами законов, теоретики права высвечивают взаимообусловленность политической и юридической коллизий.

Таким образом, первый опыт указного нормотворчества показал его опасность с точки зрения правопорядка и законности. Однако возрождение такой практики в менее очевидной форме - указном нормотворчестве, восполняющем правовые пробелы, уже не было оценено так критично, хотя, по сути, представляло собой всю ту же коллизию компетенций. В частности, ряд юристов назвали указанную компетенцию «скрытой», но не усмотрели в ней противоречия. Так, Конституция РФ, по мнению Б.М. Лазарева, позволяет Президенту РФ издавать нормативные указы по многим вопросам федеральной компетенции, если в основном и федеральных законах отсутствует указание на то, что соответствующие вопросы относятся к исключительной юрисдикции парламента или по ним должны быть приняты именно законы[25] [26]. Обоснование такого компетентностного вторжения было озвучено в

Послании Президента Федеральному Собранию «О действенности государственной власти в России». В нем также говорилось: «В случаях пробелов закона указы являются формой реализации основной функции главы государства как гаранта Конституции и конституционно установленных прерогатив Президента по определению основных направлений внутренней и внешней

139

политики страны» .

Некоторые юристы вообще убеждены в том, что «нет достаточных оснований рассматривать в качестве делегированного правотворчества и практику так называемого законозаменяющего правотворчества Президента Российской Федерации»[27] [28].

Попытка законодателя прервать нормативно-указную практику нашла свое отражение в обращении в Конституционный Суд РФ Государственной Думы РФ, Законодательного собрания Камчатской области и запросе Курганской областной Думы, в котором указано определенное противоречие, созданное указным нормотворчеством Президента РФ. Так, например, Указ Президента Российской Федерации № 1969 противоречит ст. 11 и 77 (ч. 1) Конституции РФ и существенно ограничивает конституционно закрепленную компетенцию области как субъекта Российской Федерации по самостоятельному формированию органов государственной власти.

Однако Конституционный Суд РФ не подтвердил наличие факта конституционного противоречия, установив, что в соответствии со ст. 80 Конституции Российской Федерации Президент России является ее гарантом и обеспечивает согласованное функционирование и взаимодействие органов государственной власти. В силу этого не противоречит Конституции Российской Федерации издание им указов, восполняющих пробелы в правовом регулировании вопросов, требующих законодательного решения, при условии, что такие указы не противоречат Конституции Российской Федерации и федеральным законам, а их действие во времени ограничивается периодом до принятия соответствующих законодательных актов[29].

Тем не менее, анализируя приведенную позицию Конституционного Суда РФ, отметим особое мнение судьи Конституционного Суда РФ В.О. Лучина, чья позиция, на наш взгляд, объективна и принципиальна. По его мнению, «признание указа Президента “временной мерой” носит нормоустановительный характер и не основано на полномочиях Конституционного Суда, не отвечает его природе и назначению. Последний не вправе расширять компетенцию Президента. Нововведение Конституционного Суда стирает различия между указом и федеральным законом». Таким образом, В.О. Лучин выявляет все ту же коллизию компетенций, которую Конституционный Суд РФ разрешил посредством легализации непредусмотренных Конституцией РФ властных полномочий Президента РФ.

Еще одной из подобных коллизий в сфере полномочий высших органов государственной власти стала неопределенность положений ст. 105 и 107 Конституции РФ, в соответствии с которыми в теории конституционного права появилось понятие «двойное вето». Так, согласно ч. 3 и 4 ст. 105 Конституции РФ принятые Государственной Думой федеральные законы в течение пяти дней передаются на рассмотрение Совета Федерации. Федеральный закон считается одобренным Советом Федерации, если за него проголосовало более половины от общего числа членов этой палаты либо если в течение четырнадцати дней он не был рассмотрен Советом Федерации. В случае отклонения федерального закона Советом Федерации палаты могут создать согласительную комиссию для преодоления возникших разногласий, после чего федеральный закон подлежит повторному рассмотрению Государственной Думой. Данное вето верхней палаты преодолевается повторным голосованием двумя третями голосов от общего числа депутатов Государственной Думы РФ. Однако в случае, если законопроект направлен, в соответствии со ст. 107 Конституции РФ, Президенту РФ, а последний воспользуется правом вето, и при повторном голосовании Совет Федерации не рассмотрит законопроект, возникает юридическая коллизия между необходимостью подтвердить преодоление президентского вето двумя третями голосов членов Совета Федерации и положением ч. 4 ст. 105 Конституции РФ, согласно которой федеральный закон считается одобренным Советом Федерации, если в течение четырнадцати дней он не был рассмотрен Советом Федерации.

Подобный прецедент привел к столкновению различных точек зрения и обращению Государственной Думы в Конституционный Суд РФ. Разрешая данное противоречие, Конституционный Суд РФ в своем Постановлении от 22 апреля 1996 г. № 10-П «По делу о толковании отдельных положений статьи 107 Конституции Российской Федерации» дал следующее разъяснение: «если отклоненный Президентом Российской Федерации федеральный закон не был повторно рассмотрен Советом Федерации, он не может считаться одобренным этой палатой, а вето - преодоленным». В то же время Конституционный Суд РФ указал на принятое ранее Постановление от 23 марта 1995 г.

№ 1-П «По делу о толковании части 4 статьи 105 и статьи 106 Конституции Российской Федерации», в котором отмечалось, что «если Совет Федерации в течение четырнадцати дней не завершил рассмотрения принятого Государственной Думой федерального закона, подлежащего в соответствии со статьей 106 Конституции Российской Федерации обязательному рассмотрению в Совете Федерации, этот закон не считается одобренным и его рассмотрение продолжается на следующем заседании Совета Федерации до вынесения решения о его одобрении либо отклонении».

Таким образом, Конституционный Суд РФ, по сути, лишь частично разрешил юридическую коллизию внутри текста Конституции РФ, применив системное толкование конституционных норм в их взаимосвязи.

Тем не менее правовая позиция Конституционного Суда РФ так и не устранила конституционного противоречия в отношении «недокументированного абсолютного вето», так как возвращение Президентом РФ законопроекта в Государственную Думу не регламентировано Конституцией РФ и не является актом отклонения законопроекта (вето), который можно было бы преодолеть через соответствующую конституционную процедуру повторного голосования парламентом РФ.

Ученые также отмечают, что возможно третье вето (предварительное) в случае, если Правительство в своем заключении накладывает табу на тот или иной проект закона из-за отсутствия средств на его реализацию. Действительно, зачастую «Правительство оказывается перед неразрешимым вопросом: как создавать механизмы, обеспечивающие реализацию законодатель-

142

ства, не обладая для этого необходимыми финансовыми ресурсами?» . В [30] отношении действующих законов такая процедура приостановления и отмены по финансовым основаниям предусмотрена законодательно ч. 6 ст. 192 Бюджетного кодекса РФ. Но в подобном механизме законодатель играет ключевую роль, и без одобрения соответствующего законопроекта Парламентом РФ приостановление закона невозможно[31]. Что касается законопроектов, то согласно ч. 3 ст. 104 Конституции РФ в отношении определенного перечня законопроектов должно быть вынесено заключение Правительства РФ, а именно: о введении или отмене налогов, освобождении от их уплаты, выпуске государственных займов, изменении финансовых обязательств государства. Другие законопроекты, предусматривающие расходы, покрываемые за счет федерального бюджета, могут быть вынесены на обсуждение только при наличии заключения Правительства Российской Федерации.

Отдельно следует остановиться на «коллизиях правоприменения», возникающих между позициями Конституционного Суда РФ и другими высшими судами. Так, по вопросу прямого действия конституционных норм в практике верховных судов РФ наблюдается некоторое разночтение. В частности, Постановлением Пленума Верховного Суда РФ от 31 октября 1995 г. (пп. 2 и 3) утверждалось, что суд, разрешая дело, применяет непосредственно Конституцию без обращения в Конституционный Суд, если он придет к убеждению, что федеральный закон, принятый после вступления в силу Конституции РФ, находится в противоречии с соответствующими ее положениями. И только в случае неопределенности в вопросе о том, соответствует ли Конституции РФ примененный или подлежащий применению по конкретному делу закон, он обращается в Конституционный Суд РФ с запросом о его конституционности. Однако Конституционный Суд РФ в п. 5 мотивировочной части Постановления от 16 июня 1998 г. по делу о толковании статей 125, 126, 127 Конституции РФ выразил иную позицию, согласно которой суд обязан обратиться в Конституционный Суд с запросом о проверке конституционности федерального закона. Эту правовую позицию Конституционного Суда РФ ряд специалистов в области конституционного права поставили под сомнения, увидев в ней противоречия. Так, X. Гаджиев утверждает, что превращение права судьи на запрос в Конституционный Суд РФ в его обязанность существенно ограничивает полномочия судов непосредственно применять конституционные нормы[32]. В этом смысле Постановление Пленума Верховного Суда РФ более логично и согласовано со ст. 15 Конституции РФ, определяющей ее прямое действие.

Даже в позициях Конституционного Суда РФ конституционалисты усматривают определенные противоречия[33]. Например, Постановлением Конституционного Суда РФ от 22 апреля 1996 г. № 10-П «По делу о толковании отдельных положений статьи 107 Конституции Российской Федерации» возвращение Президентом РФ федерального закона в соответствующую палату «возможно только в случае нарушения палатой установленных Конституцией Российской Федерации требований к порядку принятия федеральных законов и предусмотренных ею условий и процедур».

В этой связи Л.А. Окуньков отметил, что «Конституционный Суд, признав исключительность правового положения Президента как гаранта Конституции (придав ему ряд конкретных полномочий, прямо не предусмотренных Конституцией) закрепил за главой государства роль фактически судебной инстанции и тем самым ослабил свою компетенцию при рассмотрении споров о конституционности федеральных законов»[34] [35]. С другой стороны, как отмечает И. Марино, положение изменилось после того, как Государственная Дума воспользовалась своим правом обратиться в Конституционный Суд по поводу Федерального закона о «культурных ценностях...». Конституционный Суд обязал Президента РФ подписать данный закон, но при этом заявил, что подписанный главой государства закон не запрещает ему обращаться в Конституционный Суд с запросом о проверке соответствия Конституции «названного федерального закона, в том числе по порядку принятия. Тем самым Конституционный Суд внес существенные изменения в свои оценки действий Президента по возврату принятых законов без рассмотрения» .

В некоторых случаях специалисты в области конституционного права выявляют косвенную коллизионность правовых позиций Конституционного Суда РФ и положений Конституции РФ. Так, В.О. Лучин отмечает, что Постановлением Конституционного Суда РФ от 30 апреля 1996 г. № 11-П «в России фактически восстанавливается практика указного правотворчества», причем «законодательные» указы нелегитимны изначально, поскольку сама возможность их принятия не предусмотрена Конституцией России[36].

На противоречие между конституционными нормами и актом толкования указывают другие специалисты в области конституционных отношений. К примеру, О.А. Поляков отмечает, что «в юридической практике хотя и редко, но все же встречаются коллизии между нормативными правовыми актами

и актами толкования»[37]. В качестве примера автор ссылается на Постановление Конституционного Суда РФ от 11 декабря 1998 г. № 28-П «По делу о толковании положений части 4 статьи 111 Конституции Российской Федерации» и особое мнение по данному делу судьи Конституционного Суда РФ Н.В. Витрука. По его мнению, «при представлении Президентом Российской Федерации одной и той же кандидатуры дважды, а тем более трижды Государственная Дума лишается права самостоятельного выбора, что гарантировано ей статьями 10 и 111 Конституции Российской Федерации, и, следовательно, она превращается в “орудие проведения воли главы государства”»[38]. Данную позицию разделяют и судьи Конституционного Суда РФ В.О. Лучин и В.И. Олейник.

Таким образом, рассмотрение проблемы конституционных коллизий позволяет сделать вывод об их разнообразии, сложности содержания и преодоления. Проблема конституционных коллизий обладает особой научной, а также практической значимостью и должна быть подвергнута системному анализу, а виды конституционных коллизий - отраслевой классификации. В частности, не опровергая и не исключая рассмотренные выше основания дифференциации юридических коллизий с учетом специфики конституционных правовых норм, считаем необходимым уточнить и дополнить классификацию юридических коллизий следующей конституционной группой:

Внутриконституционные коллизии, возникающие внутри Конституции РФ, конституций (уставов) субъектов РФ в качестве самостоятельной группы конституционных коллизий. Обладая наивысшей юридической силой, нормы Конституции РФ, а по предмету исключительного ведения субъектов РФ нормы конституций (уставов) субъектов РФ, находясь в логическом, терминологическом, аксиологическом, контекстуальном, доктринальном конфликте, создают наиболее опасный и трудно разрешаемый юридико- политический конфликт между субъектами конституционных отношений. Механизм преодоления таких коллизий в коллизионном законодательстве России не определен, хотя некоторые теоретические разработки в конституционном праве имеются. Таким образом, внутриконституционные коллизии следует рассматривать в качестве самостоятельной группы юридических коллизий в отрасли конституционного права между конституционными нормами, обладающими такими специфическими свойствами, как учредительный (целеполагающий) характер, наивысшая юридическая сила, особый порядок изменения, специальный субъект толкования (исключая буквальное), наивысшая политическая значимость.

Коллизии конституционного правопорядка, которые косвенно выделяют многие конституционалисты, признавая тот факт, что в России сложилась дуалистическая система конституционных отношений, где формально юридически воспроизводится режим конституционной законности. Однако практика свидетельствует о существовании правовых режимов, противоречащих некоторым институтам конституционного права. Такое противоречие имеет место между реальными юридическими практиками, подзаконным нормотворчеством и положениями Конституции РФ. При этом следует подчеркнуть, что речь идет не только о неформальных конституционных практиках, складывающихся во взаимодействии органов государственной власти друг с другом и обществом, но и о законодательстве, судебной практике. Специфической особенностью такого противоречия является как прямая форма юридической коллизии, так и косвенная форма противоречия, выявить которую возможно только на концептуальном уровне посредством системного толкования.

Коллизии конституционных статусов (компетенций), обозначенные в общей теории права как коллизии компетенций органов государственной власти. Они наиболее полно проявляются именно в сфере конституционных отношений высших органов государственной власти РФ, что позволяет выделить «споры о компетенции» в отраслевой классификации. Такие вопросы находятся в исключительной юрисдикции Конституционного Суда РФ, конституционных (уставных) судов субъектов РФ. Наличие подобных противоречий, прежде всего, обусловлено несогласованностью конституционных норм с правовыми пробелами, возникающими в механизме конституционного регулирования, а также использованием несовершенства законодательства органами государственной власти для расширения своих легальных компетенций. Однако коллизии конституционных статусов органов государственной власти (компетенций) имеют юридическую природу, их следует отличать от нарушений конституционной законности (политических конфликтов). Условием политического конфликта является прямое нарушение органом государственной власти границ своей властной компетенции, очерченной конституционными нормами, и присвоение регламентированных законом функций иного органа власти.

Доктринальные конституционные коллизии, проявляющиеся в противоречивости концептуальных подходов к форме государственного устройства, возникают между основами конституционного строя, закрепленными в Конституции РФ, доктриной международного права, национальными научными доктринами и традиционным правопониманием российского общества. Обоснованность выделения такой разновидности юридической коллизии определяется противоречивыми концептуальными подходами в конституционном регулировании, практике применения и толкования конституционных норм. Между тем очевидно, что законотворчество и толкование конституционного законодательства должны обладать концептуальным единством, соответствовать национальной правовой культуре и традициям.

Факт же противоречия целевых установок, принципов, национального правопонимания позволяет вычленить особую разновидность юридических коллизий и определить специфические методы их разрешения.

Коллизии конституционной судебной практики могут быть выделены посредством обобщения результатов научного анализа противоречивости судебной практики в сфере применения и толкования норм Конституции РФ, в том числе правовых позиций Конституционного Суда и актов толкования Верховного Суда РФ. Наряду с общепринятой классификацией «противоречий правоприменительной практики», считаем необходимым выделение ее отраслевого вида как специфической юридической коллизии, требующей разработки специальных механизмов ее разрешения. Существование таких противоречий подтверждают как теоретики, так и практики конституционного судопроизводства, которые указывают на то, что обобщения судебных практик Верховного Суда РФ, а также решения (правовые позиции) Конституционного Суда РФ могут быть не согласованы либо вообще прямо противоречить друг другу.

Таким образом, можно выделить следующие виды конституционных коллизий: между нормами самой Конституции РФ; между Конституцией РФ и нормами федеральных конституционных законов; между нормами федеральных конституционных законов; между Конституцией РФ и нормами федеральных законов, нормативных актов Президента Российской Федерации, Совета Федерации, Государственной Думы, Правительства Российской Федерации; между Конституцией РФ и нормами конституций республик, уставов, а также законов и иных нормативных актов субъектов Российской Федерации, изданных по вопросам, относящимся к ведению органов государственной власти Российской Федерации и совместному ведению органов государственной власти Российской Федерации и органов государственной власти субъектов Российской Федерации; между Конституцией РФ и положениями договоров между органами государственной власти Российской

Федерации и органами государственной власти субъектов Федерации, договоров между органами государственной власти субъектов Российской Федерации; между Конституцией РФ и нормами не вступивших в силу международных договоров Российской Федерации; в реализации компетенций федеральных органов государственной власти, органов государственной власти субъектов Российской Федерации; высших государственных органов субъектов Российской Федерации; между конституционными правами и свободами граждан; между отдельными актами Европейского суда по правам человека и Конституционного Суда Российской Федерации.

[1]

Цит. по: Боброва Н.А., Зражевская Т.Д. Ответственность в системе гарантий конституционных норм (государственно-правовые аспекты). Воронеж, 1985. С. 97.

[2] Джагарян А.А., Джагарян Н.В. Диалог и язык невыслушанных: ценность и пределы свободы собраний // Сравнительное конституционное обозрение. 2015. № 4. С. 13-31.

[3] См.: Постановление Конституционного Суда РФ от 21 апреля 2003 г. № 6-П «По делу о проверке конституционности положений пунктов 1 и 2 статьи 167 Гражданского кодекса Российской Федерации в связи с жалобами граждан О.М. Мариничевой, А.В. Немировской, З.А. Скляновой, Р.М. Скляновой и В.М. Ширяева».

[4] См.: Постановление ФАС Центрального округа от 10 марта 2010 г. по делу № А54-906/2009С14.

[5]

См.: Калинин А.А., Маранов Р.В., Захарова Е.А. Альтернативная гражданская служба: прошлое, настоящее, будущее / отв. ред.: И.Е. Захаров, А.А. Попова. М., 2000.

[6]

См.: Федеральный закон от 25 июля 2002 г. № 113-ФЗ «Об альтернативной гражданской службе» (с изм. от 22 августа 2004 г., 31 декабря 2005 г., 06 июля 2006 г., 09 марта 2010 г., 30 ноября 2011 г., 02 июля 2013 г.) // СПС «КонсультантПлюс».

[7] Халак О.Н. Разрешение юридических коллизий между правовым статусом бездомных граждан и фактическим положением в современном российском обществе // Вестник Владимирского юридического института.

2010. №3 (16). С. 159.

[8]

См., например: Баглай М.В. Конституционное право Российской Федерации: учебник. М., 1998. С. 32.

[9] Там же. С. 12.

[10]

Бондарь Н.С. Судебный конституционализм... С. 51.

[11]

Конституция Российской Федерации: проблемный комментарий / отв. ред. В.А. Четвернин. М., 1997. С. 12.

[12]

Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права... С. 387.

[13]

См.: Проект документа «Позиция Русской православной церкви по ювенальной юстиции». URL: http://www.patriarchia.ru/db/text/2255583.html (дата обращения: 28.04.2016).

[14] Тихомиров Ю.А. Коллизионное право: учебное и научно-

практическое пособие. М., 2000. С. 67.

[15]

Загородский В.В. Правовая культура в контексте прав и свобод человека и гражданина // Общество и право. 2009. № 4. С. 47.

[16]

См.: Тихомиров Ю.А. Юридическая коллизия... С. 13-14.

[17] Эбзеев Б.С. Толкование Конституции Конституционным Судом Российской Федерации: теоретические и практические проблемы // Государство и право. 1998. № 5. С. 6.

[18]

См.: Матузов Н.И. Актуальные проблемы теории права. Саратов, 2002. С. 210.

[19]

Следует отметить, что указанная конституционная коллизия не была признана Конституционным Судом РФ при рассмотрении упомянутых полномочий Президента РФ в Постановлении Конституционного Суда РФ от 4 апреля 2002 г. № 8-П и является сугубо научным толкованием.

[20]

Чепурнова Н.М., Пономарев В.В. Юридические коллизии в федеративных отношениях... С. 61.

[21]

См.: Советский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 370.

[22] Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права... С. 386.

[23]

Указ Президента РФ от 21 сентября 1993 г. № 1400 «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации» (не действующая редакция) // СПС «КонсультантПлюс».

[24] Матузов Н.И., Малько А.В. Теория государства и права...

[25]

Тихомиров К.Л. Юридическая коллизия, власть и правопорядок // Государство и право. 1994. № 1. С. 3-6.

[26] См.: Законы в переходный период: опыт современной России // Гос-

ударство и право. 1995. № 10. С. 42.

[27]

Послание Президента РФ Федеральному Собранию «О действенности государственной власти в России». М., 1995.

[28] Толстик В.А. К вопросу о юридической силе актов, принятых в рамках делегированных нормотворческих полномочий // Юрист. 2001. № 10. С. 31-34.

[29] См.: Постановление Конституционного Суда РФ от 30 апреля 1996 г. № 11-П «По делу о проверке конституционности пункта 2 Указа Президента Российской Федерации от 3 октября 1994 г. № 1969 “О мерах по укреплению единой системы исполнительной власти в Российской Федерации” и пункта 2.3 Положения о главе администрации края, области, города федерального значения, автономной области, автономного округа Российской Федерации, утвержденного названным Указом» // Собрание законодательства РФ. 1996. №19. Ст. 2320.

[30]

Ижуткина И.В. Взаимодействие Правительства Российской Федерации и палат Федерального Собрания в законодательном процессе. URL: http://www.lpa. su/gosudarstvennoe-stroitelstvo-i-pravo/vzaimodeystvie-pravitelst va-rossiyskoy-federatsii-i-palat-federalnogo-sobraniya-v-zakonodatelnom-protse sse-izhutkina-i-v.html (дата обращения: 17.05.2016).

[31] Например, Государственной Думой РФ и Советом Федерации одобрен Федеральный закон от 03 декабря 2012 г. № 237-ФЗ «О приостановлении действия и признании утратившими силу отдельных положений законодательных актов Российской Федерации в связи с Федеральным законом “О федеральном бюджете на 2013 год и на плановый период 2014 и 2015 годов”».

[32] См.: Гаджиев X. Проблема взаимодействия Конституционного Суда Российской Федерации и иных судов // Право и политика. 2001. № 2. С. 27.

[33] См.: Карпов Д.В. Споры о конституционности норм в судебной

практике. URL: http://www.yurclub.ru/docs/otlier/article55.litml (дата

обращения: 11.10.2015).

[34] Окуньков Л.А. Вето президента // Журнал российского права. 1998. №2. С. 11-28.

[35]

Марино И. Президент Российской Федерации: конституционноправовые отношения. От конституционного совещания до современной практики. М., 2007. С. 62-63.

[36]

См.: Особое мнение В.О. Лучина к Постановлению Конституционного Суда РФ 30 апреля 1996 г. № 11-П // СПС «КонсультантПлюс».

[37] Поляков О.А. Юридические коллизии: пути преодоления. Ставрополь, 2007. С. 11.

[38] Постановление Конституционного Суда РФ от 11 декабря 1998 г. № 28-П «По делу о толковании положений части 4 статьи 111 Конституции Российской Федерации» // СПС «КонсультантПлюс».