Определив, каково идейное наполнение правосознания, сопряженного с различными формами правления, государственно-территориального устройства и политико-правовых режимов, полагаем необходимым рассмотреть вопрос о том, каково содержательное наполнение типов правосознания, характерных для государств, относящихся к разным правовым культурам, т.е. каковы историко-культурные модификации смыслов установленных в предыдущих параграфах идей. В силу избыточной для диссертационного исследования масштабности и относительной самостоятельности данной проблемы, полагаем возможным ограничиться сравнительным анализом лишь двух политико-правовых культур - российской и западноевропейской.

Решая обозначенную задачу, мы будем исходить из того, что «духовность в ее содержательной специфике... в каждый исторический момент, в каждую эпоху оказывается некой заданной предрасположенностью, общесоциальной интенцией, системой интеллектуальных установок общественного сознании»[1]. Если материальные составляющие правовой культуры в исторической перспективе достаточно сильно изменяются, то правосознание как ее духовная составляющая во многом остается неизменной, в правосознании обнаруживаются идейные константы, которые называют смыслообразующими идеями. Идейные константы определяют как содержательное наполнение правосознания, так и особенности интерпретации всех иных правовых идей. В том числе они придают специфику интерпретации тех идей, которые характеризуют правосознание в отражении им различных форм государственного правления, государственного устройства и политико-правовых режимов.

Для российского правосознания такими константами являются идеи правды, милости, служения, мучения, для западной правовой культуры - идеи свободы, гражданского общества, закона и естественных прав человека[2].

Для того чтобы определить, в чем заключается специфика такой интерпретации в современном правосознании, представляется необходимым решить два вопроса: во-первых, все ли ранее рассмотренные идеи третьего порядка находят свое отражение в современном российском и западноевропейском правовом сознании, во-вторых, каковы идеи (идеи четвертого порядка), в которые трансформируются, в каркасе смыслообразующих идей российского и западноевропейского правосознания, выделенные ранее идеи третьего порядка.

1. Что касается идей легитимной власти государя, подопечности, милости, дара и властной воли, характеризующих монархическое правосознание, то они в современных условиях и в российском, и в западноевропейском правосознании имеет свои содержательные особенности.

Прежде всего, следует сказать о том, что идеи милости, дара и властной воли представлены в современном российском правосознании в их традиционном, нетрансформированном виде. Это обусловлено тем, что идея милости является смыслоообразующей для российского правосознания, а идеи дара и властной воли не претерпевают заметной трансформации в силу их неразрывной связи с идеей милости.

В отличие от западноевропейского правосознания, в российском правосознании милости противопоставляется произвол. Что касается властной воли, то она является источником милости. Если субъект не является носителем властной воли, то он не может быть выведен из-под действия общего для всех права. А если он не выведен из-под действия общего для всех права, то проявление благосклонности и доброты с его стороны - не милость, а милосердие. В отличие от идеи милости, идея милосердия не является правовой; лишь милость может выступать источником привилегий в правовом смысле.

Если властная воля - источник милости, то дар - результат ее проявления. Для российского правосознания характерно то, что в рамках отношений «человек-власть», «человек-государство» ценное и значимое для человека в правовом плане воспринимается в качестве дарованного, а не приобретенного. Даром являются в том числе и субъективные права как принадлежащие человеку возможности удовлетворения им собственных интересов и потребностей.

Устойчивость контекстуальной связи идеи прав с идеей дара предопределяет то, что посягательства на права со стороны государства не воспринимаются так остро, как это характерно для западноевропейского правосознания.

Идея подопечности и идея легитимной власти государя «сливаются» воедино в идее патернализма. В правовом смысле идея патернализма связана с представлением об ограничении государством свободы человека и возможности удовлетворения им собственных притязаний в интересах самого человека. Патернализм предполагает не просто опеку государства над человеком, но и ответственность его за те меры, которые оно предпринимает для обеспечения потребностей граждан (именно поэтому в современном российском правосознании возникает представление о том, что если государство ограничивает свободу человека, значит, оно «должно» человеку - должно действовать в интересах, оказывать ему социальную поддержку и т.д.).

Сказанное о монархическом правосознании не должно восприниматься как отражение действительно существующей в России монархии, но только как характерное для российского правосознания понимание существа монархического строя в его идейном воплощении.

В западноевропейском правосознании идея легитимной власти находит свою конкретизацию в идее легитимности легально установленной и компетентной власти.

Согласно мнению М. Вебера, существует три типа оснований легитимности государства: авторитет «вечно вчерашнего»; авторитет внеобыденного личного дара (харизмы); вера в обязательность легального установления и деловой «компетентности», обоснованной рационально созданными правилами. Именно с основанием последнего типа связано господство в том виде, в каком его осуществляют современный «государственный служащий» и все те носители власти, которые похожи на него в этом отношении[3]. Сказанное М. Вебером в отношении государственных служащих в полной мере справедливо и в отношении носителя верховной власти: в современном западноевропейском правосознании мысль о его господстве неразрывно связана с представлением о легальности его власти и о его компетентности в вопросах государственного управления.

Идея подопечности трансформируется в идею подданства, предполагающую верность и преданность монарху в условиях фактической отстраненности человека от участия в принятии решений, способных повлиять на жизнь общества в целом. Вместе с тем, идея подданства не предполагает смирения в ситуации, когда власть монарха носит неправовой характер, равно как и отстранения человека от участия в политической и правовой жизни. Это объясняется тем, что преданность не связана с беззаветным служением, она «выражается и передается через договорные отношения и взаимные обязательства»[4] [5].

Идея милости в западноевропейском правосознании трансформируется в идею социального государства. Как справедливо отмечает С.В. Зыкова, «в западноевропейской правовой философии идея социального государства является закономерным следствием утверждения идеи самоценности отдельно взятой личности, выступающей источником всех социальных требований к государству, связанных с обеспечением минимально необходимых условий,

Л

благоприятствующих ее свободному развитию» . Сказанное в полной мере относится и к правосознанию западноевропейского общества.

Идея дара трансформируется в современном западноевропейском правосознании в идею самоограничения монарха. С одной стороны, такое самоограничение (которое может быть осуществлено, например, посредством дарования подданным Конституции) является актом доброй воли государства, с другой стороны - абсолютной необходимостью, условием выстраивания нормальных, цивилизованных отношений между подданными и государством. Юридическим результатом самоограничения монарха выступают политические права и свободы подданных.

Идея властной воли трансформируется в идею проведения в жизнь властных решений посредством законов. В западноевропейском правовом сознании беззаконие связывается с деспотией и тиранией. Монарх, вне зависимости от того, носит ли его власть ограниченный характер или нет, проводит в жизнь свои решения посредством законов. Таким образом, гарантией оказывается не только непосредственно сама властная воля, но и закон, в котором она получает свое выражение. Монарх охраняет изданный закон до тех пор, пока не изменит или не отменит его в установленном порядке.

Базовые идеи, характерные для республиканского правосознания, а именно, идеи легальной власти, подчиненности, объективности, правовой свободы и юридической силы, также в современных условиях находят свое отражение и в российском, и в западноевропейском правосознании.

В российском правосознании идея легальной власти трансформируется в идею законности организации и деятельности органов государства. Названная идея предполагает, что основой организации и деятельности органов государства выступают акты, создаваемые самим государством. Вследствие этого формируется неоднозначное отношение к законности: с одной стороны, с законностью связывается отсутствие произвола, с другой стороны, вызывает настороженность то, что государство гипотетически может устанавливать любые законы, регламентирующие его деятельность, а, значит, законность может превратиться в «ширму», прикрывающую несправедливые установления власти.

Идея подчиненности в российском правосознании трансформируется в идею асимметрии прав и обязанностей в отношениях между человеком и государством, права и обязанности человека и государства как субъектов правоотношений воспринимаются как неравные и даже неравновесные. Названные правоотношения рассматриваются исключительно как административные, и в них государство предстает субъектом управления, а воля, сознание и опосредованное ими поведение человека - объектом управленческого воздействия. При этом не акцентируется внимание на взаимный характер прав и обязанностей, возникающих между человеком и государством, то, что в существующих между ними правоотношениях не только государство, но и человек обладает определенными правами, а государство обязано выполнять ряд обязанностей, корреспондирующих существующим у человека правам.

Что касается идеи объективности, то в современном российском правосознании она трансформируется в идею социальной справедливости. Эта идея оказывается особенно востребованной в связи с тем, что «на Руси (в особенности в советский период) авторитарно-бюрократический режим не способствовал в прошлом формированию устойчивых социальных образований, способности к «классовой» самоорганизации и кооперации»[6]. Обеспечение социальной справедливости традиционно рассматривается в качестве функции государства, которая успешно реализуется именно в условиях республиканского правления. Предполагается, что от того, насколько успешно выборные органы власти исполняют взятые на себя и зафиксированные принятыми законами социальные обязательства, зависит их легитимность. В этой связи показательным является тот факт, что в понимании россиян кризис легитимности, как показывают социологические исследования, «тесно связан с восприятием социальной и экономической ситуации как крайне не- справедливой»[7].

Идея правовой свободы трансформируется в идею вольности, т.е. превращается в стихийную свободу, не предполагающую никакие внешне установленные для нее рамки. Предполагая неподотчетность действующему законодательству, вольность, тем не менее, лишь с точки зрения общества выглядит как произвольность, с точки же зрения человека она - возможность возвести в ранг собственного права все, что представляется человеку значимым и ценным. При этом отсутствие внешних ограничений органично сочетается с наличием внутренних, но вовсе не правовых ограничений: вольный человек свободен настолько, насколько ему позволяет собственная совесть.

Идея юридической силы трансформируется в идею справедливого правоприменения. Для российского правосознания типично представление о том, что «закон что дышло - куда повернул, туда и вышло». Как следствие, действующее законодательство, даже при условии его разумности и целесообразности, само по себе не воспринимается в качестве надежной гарантии. Такой гарантией признается разумность и целесообразность решений, принимаемых должностными лицами органов исполнительной власти по конкретным, разрешаемым ими на основе действующих законов делам.

В западноевропейском правосознании идея легальности власти трансформируется в идею конституционности процесса формирования и деятельности органов государства. Принципиальное отличие названной идеи от идеи законности организации и деятельности органов государства, характерной для современного российского правосознания, определяется тем, что Конституция, по большому счету, предстает не как закон, а как акт, исходящий от гражданского общества и нацеленный на ограничение государственной власти.

Идея подчиненности трансформируется в идею дисциплины. В данном случае субъективный момент, выраженный в определенной доле свободы социально значимых действий, уже не просто различим и значим, но выступает на первый план. Названная идея неразрывно связана с представлением о том, что правовой порядок - прежде всего, результат самодисциплины, а не оказываемого извне принудительного давления. Для того чтобы предписания действующего права находили воплощение в реальных отношениях, авторитет закона должен быть непререкаемым, а подчинение его требованиям - беспрекословным.

Что касается идеи объективности, то в современном западноевропейском правосознании она трансформируется в идею обоснованности. Рационалистичность, свойственная западноевропейскому правосознанию, предполагает, что объективными, а, значит, и справедливыми выступают именно те действия и решения, которые обоснованы разумными доводами. В правотворческой деятельности это аргументированные решения, учитывающие объективно существующие факты социального развития; в правоприменительной деятельности - действия и решения, опирающиеся, с одной стороны, на требования действующего закона, с другой стороны, учитывающие установленные фактические данные, подтвержденные собранными доказательствами.

Идея правовой свободы трансформируется в идею борьбы за права. В контексте западноевропейского правосознания борьба за права предстает основным, наиболее значимым источником прав человека. В этом контексте предполагается, что, во-первых, правом может считаться лишь то, что действительно важно для конкретного человека и обеспечивает реализацию существующих у него потребностей и притязаний, во-вторых, реальность прав зависит от активности самого человека.

Идея юридической силы в западноевропейском правосознании трансформируется в идею обеспеченности действенности законов силой гражданского общества. В контексте названной идеи юридическая сила действующих законов предстает в качестве результата активности гражданского общества, оказывающего давление на государство с целью придания его функционированию правового характера. Правовой характер деятельности государства предполагает отсутствие произвола, а, значит, нарушения прав граждан.

Изложенное свидетельствует о том, что в российском и в западноевропейском правосознании одновременно находят отражение идеи, характерные как для монархического, так и для республиканского правосознания. Это указывает на то, что, с одной стороны, форма правления в том или ином государстве определяется, прежде всего, неправовыми факторами (историческими, религиозными, национальными, политическими, экономическими и др.), и ее выбор напрямую не детерминируется особенностями правосознания. С другой стороны, монархическое и республиканское государство - идеальные модели, но действительная форма правления всегда носит, так сказать, смешанный характер, сочетая в себе «в разной дозировке» черты и первой, и второй формы.

Обнаруженные различия в содержательной интерпретации идей, характерных для монархического и республиканского сознания, позволяют предположить, что в процессе трансформации идеи, характерные для монархического и республиканского сознания, приобретают в российском правосознании нравственно-религиозную окраску. Для западноевропейского правосознания это не характерно. Более того, последнее не обнаруживает тесной связи не только с нравственно-религиозным сознанием, но и вообще с любой другой формой общественного сознания.

2. Далее определим, какую интерпретацию в каркасе смыслообразующих идей российского и западноевропейского правосознания в настоящее время приобретают идеи независимого правосудия, равенства перед законом, имманентности законности осуществлению власти, индивидуального права и самоорганизующегося правопорядка, связанные с демократической формой осуществления власти.

В российском правосознании идея независимого правосудия преломляется в идее суда по совести. Действующим российским законодательством самостоятельность и независимость судей закрепляется в качестве одного из важнейших принципов реализации правосудия[8]. Однако независимое правосудие - не самоцель. В российском правосознании независимость правосудия предстает гарантией того, что судья может выносить решения, руководствуясь собственной совестью, а не мнением тех, кто способен оказать на него

давление. С судом по совести, в свою очередь, стойко ассоциируется суд по праву: для российского правосознания характерно то, что «в глубине души право отождествляется с совестью, с истиной, с правотой. На уровне интеллектуальном право скорее готово отождествиться с законом (что, кстати, в отечественной истории имело место), с положительным правом, но на уровне совестно-нравственном, душевно-духовном оно отождествляется с совестью и честью, справедливостью и милосердием в совокупности»[9].

Что касается идеи равенства перед законом, то она трансформируется в идею подсудности должностных лиц. Важнейшими признаками демократии в контексте российского правосознания предстает, во-первых, возможность оспаривания действий и решений должностных лиц негосударственными субъектами, во-вторых, возможность привлечения должностных лиц к юридической ответственности в случае совершения ими неправомерных деяний. Разрешение споров между должностными лицами и негосударственными субъектами, а также привлечение должностных лиц к установленной законом ответственности именно в судебном порядке выступает гарантией справедливости.

Идея имманентности законности осуществлению власти преломляется в идее правового государства в той специфической интерпретации, которую она получает в современном российском правосознании. Подразумевается, во-первых, подчинение государства закону, базирующемуся на нравственных идеалах; во-вторых, добровольное самоограничение государства и его отказ от моделей регулирования, не сочетающихся с идеалами и ценностями, традиционными для российского общества; в-третьих, существование государства в гармонии и конструктивном взаимодействии с гражданским обществом. При этом идея правового государства не связывается с идеей автономии, свободы и ответственности человека: «акцент делается не на индивиде и обеспечении его прав, а на укорененности права в самой органике социальной жизни, наличии неулавливаемых и нерегулируемых разумом фундаментальных ее предпосылок»[10]. Таким образом, в идею правового государства вносится «мощная религиозно-этическая струя, оказывающаяся удивительно созвучной многим выстраданным императивам современности»[11], и в результате фактически речь идет не о правовом государстве в классическом его понимании, а об этическом правовом государстве.

Идея индивидуального права в российском правосознании находит своеобразное воплощение в идее анархии как реакции на пренебрежительное отношение государства к человеку. Рассматривая деятельность государства в качестве значимого фактора обеспечения порядка, социальной защищенности и личной безопасности, человек остро реагирует на индифферентное отношение к нему. При этом реакция проявляется не в повышении уровня правовой активности граждан, не в интенсификации борьбы за свои права, а в усилении нигилистических настроений.

Идея самоорганизующегося правопорядка в современном российском правосознании трансформируется в идею правовой гармонии. В контексте названной идеи правопорядок предстает в качестве такой организации правовой жизни, которая являет органичное сочетание правомочий и обязанностей, свободы и ответственности, стихийности и целенаправленной органи- зуемости. Правопорядок как гармония складывается в условиях готовности и негосударственных субъектов, и должностных лиц государства воспроизводить в своем поведении общепринятые, традиционно сложившиеся правовые модели.

В западноевропейском правосознании идея независимого правосудия преломляется в идее беспристрастного суда. С точки зрения западноевропейского правосознания суд в демократическом государстве ценен тем, что он не просто независим, а именно беспристрастен. Г ипотетически независимый суд способен вынести несправедливое (произвольное) решение, так как произвол - это тоже форма проявления независимости. Беспристрастный суд независим настолько, насколько это необходимо для вынесения им непредвзятого решения. Однако при этом он зависим от общественного мнения настолько, насколько это необходимо для того, чтобы его решение было свободным от предубеждений и справедливым.

Идея равенства перед законом в западноевропейском правосознании трансформируется в идею состязательности. Как верно отмечает Г.Д. Берман, уже в XI-XII вв. наблюдалась любовь феодальной аристократии к сутяжничеству; сутяжничество как любимая баронами форма конфликта уступало только междоусобным распрям и войнам[12]. Однако сегодня лишь тяжба в рамках состязательного судопроизводства имеет значимость для демократического сознания. Это объясняется тем, что равный доступ к правосудию и равноправие в отстаивании своих притязаний в суде в западной культуре - важнейшие показатели равенства перед законом. Решение, выносимое судом на основе состязания сторон, заинтересованных в доказывании собственных притязаний, в этом контексте предстает подлинным проявлением справедливости.

Идея имманентности законности осуществлению власти в западноевропейском правосознании находит отражение в идее правового государства. При этом речь идет не об этическом государстве, а о правовом государстве в «классическом» его понимании. Правовое государство в данном случае предстает результатом давления, оказываемого на государство гражданским обществом. Названное давление, в свою очередь, выступает закономерным следствием активности гражданского общества, состоящего из частных собственников, отстаивающих свои права и борющихся против произвольного вмешательства государства в их жизнь. Таким образом, формирование правового государства предстает результатом гражданственности и гражданской инициативы, а не самоограничения государства.

Идея индивидуального права трансформируется в идею права частной собственности. В западноевропейском правосознании глубоко укоренена мысль о том, что собственность священна и неприкосновенна, а право частной собственности - важнейшее из индивидуальных прав. При этом право собственности ассоциируется не с возможностью владения, пользования и распоряжения имуществом, а с возможностью неограниченного и безраздельного, по своему усмотрению фактического пользования значимыми для человека имущественными и неимущественными благами. Вне зависимости от оснований приобретения права собственности о его существовании говорят только при условии готовности субъекта требовать признания своего как собственного и отстаивать его. «В этом смысле субъект тем более воспринимается как собственник, чем более уверенно и настойчиво он стремится к полному и безраздельному пользованию принадлежащим ему»[13].

Идея самоорганизующегося правопорядка в западноевропейском правосознании преломляется в идее гражданского правопорядка. «В широком смысле понятие гражданского правопорядка отражает такое упорядоченное состояние системы общественных отношений, которое складывается и воспроизводится хотя и в связи с государственным воздействием, но тем не менее вполне самостоятельно и в отличности от правопорядка, устанавливаемого государством»[14]. Гражданский правопорядок в западном обществе в силу рационалистичности и политизированности правосознания выступает в условиях демократии наиболее органичной для него формой самоорганизующегося правопорядка. Такой правопорядок является негосударственным, но организуемым, а не стихийно складывающимся, не основанным на юридическом праве, но, тем не менее, органично сочетающимся с ним.

Что касается идей государственного правосудия, правовой зависимости, безусловного следования закону, необязательного и принудительного правопорядка в контексте правосознания, связанного с недемократической формой осуществления власти, то и в российском, и в западноевропейском правосознании они также получают специфическое преломление.

В контексте российского правосознания идея государственного правосудия трансформируется в идею судебной репрессии. В условиях недемократического режима суд политизируется, а осуществление правосудия из функции, связанной с разрешением конфликтов и восстановлением справедливости, превращается в составляющую карательной политики государства. В данном контексте репрессии оказываются механизмом, при помощи которого государством решается широкий круг задач - от повышения эффективности юридического регулирования до борьбы с политическими противниками.

Идея правовой зависимости находит свое преломление в идее зависимости от произвола суда. Следует отметить, что при негативной оценке судебного произвола и осознании тех вредных последствий, которые он имеет, в российском правосознании он, тем не менее, не ассоциируется исключительно с «порочностью» власти. Часто он рассматривается в качестве вызванного к жизни «желанием достижения сиюминутных социальных целей и задач»[15], и этим судебный произвол принципиально отличается от судебного беспредела, который воспринимается как абсолютное зло.

Идея безусловного следования закону преломляется в российском правосознании в идее безусловного следования властным велениям теми, кто доступа к власти лишен. Эта идея предполагает, с одной стороны, осознание того, что не только законы, но и вообще любые официальные акты, исходящие от власти - подзаконный нормативный правовой акт органа исполнительной власти и правоприменительный акт, содержащий решение по конкретному делу, - носят обязательный характер. С другой стороны, требование обязательного и безусловного следования властным велениям распространяется только на тех лиц, которые от власти отчуждены. Лица, находящиеся у власти, фактически, а не юридически, выводятся из круга лиц, для которых соответствующие требования являются обязательными.

Идея необязательного в российском правосознании преломляется в идее отказа от использования предоставляемых правом возможностей реализации притязаний. Утрата правом связи с «народным духом», характерная для недемократических государств, предопределяет обесценивание права. Как следствие, широкое распространение получает практика реализации негосударственными субъектами своих интересов при помощи неправовых средств и методов. При этом использование последних не является злонамеренным, а обусловливается готовностью к отклонениям от предписаний и си- туативностью.

Идея принудительного правопорядка в российском правосознании трансформируется в мысль о поддерживаемом государством порядке как об источнике страданий. В условиях недемократического режима действующее законодательство выступает регулятором, утрачивающим свою связь с моралью. Право государства перестает быть «царством правды» и начинает восприниматься как нравственно неполноценное. Утрата правом положительной этико-эмоциональной окрашенности приводит к тому, что основанный на нем правопорядок перестает ассоциироваться с гармонией и начинает восприниматься в качестве приносящего человеку страдания, лишения.

В западноевропейском правосознании идея государственного правосудия трансформируется в идею слияния судебной и исполнительной власти. Одним из важнейших признаков демократического государства признается разделение властей в государстве. В недемократическом государстве суд превращается в орган исполнения законов, причем, вне зависимости от правового содержания последних. Как следствие, судебная власть оказывается фактически объединенной с исполнительной властью.

Что касается идеи правовой зависимости, то она находит свое отражение в идее судопроизводства инквизиционного типа. Для названного типа судопроизводства характерны активное использование теории формальных доказательств, отсутствием состязательности, лишение обвиняемого прав, в том числе - права знать, в чем именно он обвиняется, а также иные особенности, в силу которых правосудие перестает быть инструментом справедливости. В недемократическом государстве судопроизводство инквизиционного типа обеспечивает использование суда как инструмента политического господства лицом или группой лиц, находящихся у власти.

Идея безусловного следования закону трансформируется в идею обесценивания индивидуального права. Безусловное следование закону предполагает строгое исполнение предписываемых им формальных требований. В условиях недемократических режимов реальные интересы и потребности людей не учитывают в полной мере, фактически отсутствует механизм перевода значимых для личности притязаний в требования действующих законов. Как следствие, индивидуальное право оказывается малозначимым и постепенно вытесняется из правовой жизни.

Идея необязательного в западноевропейском правосознании трансформируется в идею безответственности человека и общества. Отсутствие в условиях недемократического государства возможности повлиять на принятие государственным аппаратом тех или иных правозначимых решений приводит к тому, что и с отдельно взятого человека, и с общества в целом снимается ответственность за те события, которые происходят в их жизни. Следствием безответственности оказывается пассивность, а в конечном итоге - перекладывание практически всех социальных функций, реализуемых в демократическом государстве субъектами гражданского общества, на государство. Чрезмерное разрастание системы функций государства, с одной стороны, приводит к снижению эффективности их осуществления, с другой стороны, - к еще большему усилению давления на человека и общество со стороны государства в стремлении оптимизировать деятельность по их реализации.

Идея принудительного правопорядка в контексте западноевропейского правосознания трансформируется в идею тирании. Возникающий в недемократических государствах разрыв между индивидуальным правом и действующим законодательством приводит к кризису легитимности последнего. Кризис легитимности законодательства, в свою очередь, обусловливает восприятие той власти, которая его устанавливает, в качестве основанной на произволе и насилии и не учитывающей интересы и потребности подвластных. Такую «власть против воли народа и основывающуюся не на законах, а на произволе правителя»[16] традиционно называют тиранией.

Проведенный анализ свидетельствует о том, что идеи, характерные для демократического и недемократического правосознания, присутствуют одновременно как в российском, так и в западноевропейском правосознании. Значит как и форма правления, политический режим, с одной стороны, в реальности определяется, прежде всего, неправовыми факторами (историческими, религиозными, национальными, политическими, экономическими и др.), и на него существенным образом не влияют особенности правосознания. С другой стороны, демократическое и недемократическое государства - такие же идеальные модели, как монархия и республика. В действительности, политический режим в любом государстве всегда сочетает в себе черты и демократического, и недемократического политического режима. Весь вопрос в том, какие из них являются доминирующими, а какие - лишь более или менее заметными.

Установленные различия в содержательной интерпретации идей, характерных для демократического и недемократического сознания, подтверждают ранее сделанное предположение о том, что российское правосознание характеризуется неразрывной связью с нравственно-религиозным сознанием. Для западноевропейского правосознания это не характерно, и оно функционирует относительно автономно от других форм общественного сознания.

И последнее, что нужно особо отметить: сказанное о трансформациях в западноевропейском правосознании идей, характеризующих недемократические режимы, не следует воспринимать как отражение действительно существующих в западных обществах недемократических режимов. Они лишь составляют основу теоретического мышления, характерного для западной юриспруденции, относительно недемократических режимов. Иными словами, перечисленные «недемократические идеи» носят в правосознании, так сказать, ретроспективный характер.

3. Наконец, определим, какое воплощение находят в российском и западноевропейском правосознании идеи, отражающие особенности унитарного и федеративного государственного устройства, а именно, идеи санкционирования, правомочия, равной зависимости, системы государственной власти, гарантирования, полномочия, равной самостоятельности и системы самоуправления.

Идея санкционирования в российском правосознании преломляется в идее сильной власти. Для российского правосознания традиционно характерно восприятие общества как общности, в которой сильная власть определяет ее жизнь. Б.К. Мартыненко в этой связи справедливо отмечает: «Массовое сознание (особенно в условиях всякого рода кризисов, социальных катаклизмов) тяготеет к введению власти «сильной руки», которая только и может навести в стране твердый порядок и которая отнюдь не обязательно должна опираться на закон. Такая власть может все. Она накормит, напоит, оденет, скажет, как надо жить»[17]. Власть, таким образом, в условиях унитарного государства российским правосознанием воспринимается в качестве патриархальной формы, в которой «первое лицо» выступает в роли «отца».

Идея правомочия в российском правосознании трансформируется в идею возможности производных властных полномочий только как привилегий. Существование делегированных властных полномочий рассматривается как результат добровольного отчуждения властным субъектом части собственных полномочий, как следствие их дарования, а не заявления прав на них. В этой связи производные властные полномочия воспринимаются в качестве таких, которые носят условный характер и потому могут быть отчуждены.

Идея равной зависимости в российском правосознании трансформируется в идею равной отчужденности частей государства от властных полномочий. В этом плане показательным является то, что отечественными правоведами положение частей унитарного государства достаточно часто определяется через указание на отсутствие у них признаков, характерных для государства в целом (отсутствие признаков государственности, суверенитета, политической самостоятельности, отсутствие законодательных органов и т.д.[18]).

Идея системы государственной власти преломляется в идее унификации. Предполагается, что в унитарном государстве единство системы государственной власти обусловливает единство проводимой на всей территории страны государственной политики. Следствием этого становится унификация, обнаруживаемая во всех сферах жизни общества - политической, экономической, социальной, культурной и др.

Идея санкционирования в западноевропейском правосознании преломляется в идее зависимости властных полномочий административных органов на местах от правовых решений центральных органов власти. Принципиально значимыми в данном случае оказываются два момента: во-первых, то, что отношения между органами власти на местах и центральными органами власти носят характер правовых, а их основой выступает единое для всей территории страны законодательство, являющееся результатом правотворчества единой системы нормотворческих органов государства; во- вторых, то, что осуществляемое в рамках названных отношений регулирование деятельности органов власти на местах - это регулирование разрешительного типа.

Идея правомочия в западноевропейском правосознании трансформируется в идею ответственности носителей делегированных властных полномочий. В контексте западноевропейского правосознания делегирование властных полномочий ассоциируется, прежде всего, с перераспределением ответственности, а не прав. Соответственно, делегирование властных полномочий органу власти или должностному лицу превращает его в субъекта ответственности, а не в носителя привилегий.

Идея равной зависимости в западноевропейском правосознании находит преломление в идее разумного ограничения самостоятельности. Предполагается, что существование одной Конституции, общей для всей территории страны системы законодательства, единой системы органов государственной власти, одного бюджета и т.д. является наиболее разумным способом ограничения самостоятельности тех административно-территориальных единиц, из которых состоит государство. Разумность указанного способа определяется тем, что он, позволяя обеспечить равную зависимость частей государства от его центральной власти, тем не менее, не исключает возможности предоставления отдельным административно-территориальным единицам автономии в случаях, когда в силу особых политических, культурных или иных причин это представляется необходимым.

Идея системы государственной власти преломляется в идее наиболее рациональной организации аппарата государства. Возникновение обозначенной идеи обусловливается представлением о том, что чем более простой является система механического типа, каковой является аппарат государства, тем проще организовать ее эффективное функционирование. Поскольку унитарная организация власти является более простой, нежели федеративная, она позволяет избежать неоправданного усложнения системы государственного управления, спора о компетенции и дублирования функций, а также иных проблем, способных негативно сказаться на эффективности деятельности аппарата государства.

Идея гарантирования в российском правосознании трансформируется в представление о том, что центральная власть выступает основным гарантом защищенности властных полномочий субъектов федерации. Центральная власть в российском правосознании традиционно воспринимается в качестве последней, высшей инстанции, обладающей правом окончательных решений по наиболее важным вопросам общественной жизни. Как следствие, именно в центральной власти видят и гаранта самостоятельности субъектов федерации, их неподотчетности и неподконтрольности органам власти федерации. В то же время, не принимается во внимание, что в описываемом контексте оказывается, что основным гарантом самостоятельности субъектов федерации фактически признаются те же органы, от которых исходит основная угроза ограничения их автономности.

Идея полномочия преломляется в идее зависимости органов местного самоуправления от органов государственной власти. Будучи формально независимыми, органы местного самоуправления, тем не менее, воспринимаются в качестве действующих подконтрольно и подотчетно органам государства. Это во многом связано с двумя обстоятельствами: во-первых, с тем, что деятельность органов местного самоуправления, связанная с решением вопросов местного значения, регламентируется действующим законодательством[19]; во-вторых, с тем, что, наряду с решением вопросов местного значения, органы местного самоуправления выполняют большой объем функций, делегированных им органами государства, и в осуществлении этих функций они и юридически, и фактически подконтрольны и подотчетны государству[20] [21].

Идея равной самостоятельности в российском правосознании трансформируется в идею симметричности прав и обязанностей субъектов федерации . С одной стороны, предполагается, что права и обязанности субъектов федерации объективно не могут совпадать. С другой стороны, подразумевается, что несимметричность прав и обязанностей субъектов может стать угрозой единству и целостности государства. В частности, она способна создать предпосылки для возникновения националистических настроений или сецессии отдельных субъектов федерации.

Идея системы самоуправления трансформируется в российском правосознании в представление о том, что органы местного самоуправления должны стремиться к обособленности. Будучи подконтрольными и подотчетными органам государства, органы местного самоуправления, тем не менее, неизменно проявляют стремление к тому, чтобы быть автономными, функционировать не в качестве звена системы государственного управления, а самостоятельно. Очевидно, что стремление к обособленности в контексте российского правосознания предстает способом компенсации реальной зависимости органов местного самоуправления от органов государственной власти.

В западноевропейском правосознании идея гарантирования находит свое преломление в идее юридического распределения полномочий между федерацией и ее субъектами. Законодательное закрепление полномочий центральных органов власти и органов власти составных частей государства рассматривается в качестве важнейшей гарантии самостоятельности субъектов федерации, их защищенности от давления со стороны центральной власти и от ее произвольного вмешательства в решение регионально значимых проблем. Одновременно такое закрепление воспринимается в качестве позволяющего населению контролировать рациональность и справедливость распределения власти и эффективность использования полномочий органами власти на каждом из уровней ее осуществления.

Идея полномочия преломляется в идее свободы определения субъектами федерации собственной компетенции и границ ответственности. Предполагается, что действующим законодательством лишь в самом общем виде определяется сфера деятельности органов власти субъектов федерации. Полномочия на них не возлагаются и не делегируются им, ответственность в позитивном смысле принимается ими добровольно. Как и государство в целом, субъекты федерации рассматриваются в этом контексте прежде всего в качестве субъектов, призванных оказывать публичные (государственные) услуги населению.

Идея равной самостоятельности в западноевропейском правосознании проявляется в качестве идеи равноправия субъектов федерации. Равная самостоятельность субъектов федерации предстает в качестве равенства их прав. При этом подразумевается, что равноправие субъектов - это, прежде всего, не равенство компетенций органов власти регионов, а равные возможности в проявлении активности и самодеятельности для населения, проживающего в разных частях государства.

Идея системы самоуправления трансформируется в западноевропейском правосознании в идею включенности органов местного самоуправления в систему публичной власти. И государственная власть, и власть, осуществляемая органами местного самоуправления, предстают публичной властью, и первая, и вторая осуществляются в интересах населения и от его имени. Различие между ними - прежде всего, в характере стоящих перед ними задач и, как следствие, в содержании полномочий, необходимых для решения этих задач.

Проведенный анализ подтверждает сделанный ранее вывод о том, что «унитарное» и «федеративное» правосознание является лишь преломлением специфического сочетания типов правосознания, связанных с формами правления и политико-правового режима. И российское, и западноевропейское правосознание, несмотря на то, что ранее идеи, связанные с унитарным и федеративным государственным устройством, получают в них разное преломление, увязывают унитарное государственное устройство с идеями, которые близки, с одной стороны, монархическому, а с другой стороны, недемократическому правосознанию. Федеративное государственное устройство и в первом, и во втором связывается с идеями, более гармонично сочетающимися с идейным строем республиканского и демократического правосознания.

Кроме того, результаты проведенного анализа указывают на справедливость высказанного ранее суждения о том, что различия в содержательной интерпретации идей, характеризующих правосознание в государствах разных политико-правовых типов, указывают на тесную связь российского правосознания с нравственно-религиозным сознанием и на относительную автономность западноевропейского правосознания от других форм общественного сознания. Очевидно, что связь российского правосознания с нравственнорелигиозным сознанием предопределяет определенное обособление общественного правосознания от доктринального, государственнического правосознания власти, которое связано, прежде всего, с политическим сознанием.

Отдельно следует подчеркнуть, что принципиальная различность тех интерпретаций, которую получают в российском и западноевропейском правосознании идеи, связанные с разными формами правления, политикоправовыми режимами и формами государственного устройства, свидетельствуют об отсутствии оснований для того, чтобы говорить о существенном сближении российского правосознания с западноевропейским. Отражая специфику современной российской государственности, отечественное правосознание опирается, прежде всего, на существующие правовые традиции. Для него актуальной оказывается скорее проблема самоидентификации общества и государства, чем вопрос об интеграции в европейское правовое пространство.

Помимо этого, проведенный анализ показал, что в любом государстве, в том числе и в Российской Федерации, в современных условиях действительные формы правления, режима и устройства отличаются от юридически закрепленных форм. В частности, форма правления несет в себе монархические элементы, политический режим - отдельные черты недемократичности, а форма государственного устройства - заметные признаки унитарного устройства. Указанное обусловливается исторически сформировавшимися традициями российской правовой культуры, в том числе теми моментами, которые были привнесены в осмысление формы правления, политического режима и государственного устройства в имперский и советский периоды развития российской государственности.

Важно понимать, что те содержательные трансформации, которые претерпевают идеи, связанные с государствами разных политико-правовых типов, и в российском, и западноевропейском правосознании отражают не только особенности правовой ментальности, но и традиции развития государственности, сложившиеся в Новое и Новейшее время. Это позволяет и российскому, и западноевропейскому правосознанию играть значимую роль в организации эффективного взаимодействия между обществом и государством.

Наконец, важно подчеркнуть, что даже беглый анализ идейного строя современного российского и западноевропейского правосознания показывает, насколько сложным является их содержание, рассматриваемое не в отвлеченно-теоретическом плане, а в его конкретности, органичной связанности с культурой и историей общества и государства. Но это не предельный уровень конкретизации. Возможен, например, анализ идейного строя общественного правосознания на стратификационной основе.

Подводя итог, сформулируем следующие выводы.

Правосознание, которое выражало бы идейный строй, связанный с государством одного-единственного политико-правового типа, в реальности не существует. Правосознание монархического и республиканского, демократического и недемократического типов, а также правосознание, отражающее особенности унитарной и федеративной форм государственного устройства, в правосознании конкретных обществ обнаруживаются в своей взаимосвязи и взаимном переплетении.

Идеи, отражающие особенности различных форм правления и форм государственного устройства, а также разных политико-правовых режимов, не представлены в правосознании в «чистом» виде. Они содержательно конкретизируются (трансформируются) под влиянием тех базовых идей, которые являются системообразующими для правовой культуры конкретного общества.

Существует определенная корреляция между культурноисторическими традициями, особенностями правового менталитета и предпочтительностью той или иной формы правления, политико-правового режима и государственного устройства. При этом в каждом государстве складывается своя индивидуальная конфигурация форм, обусловленная далеко не только политикой государства, его идеологическими усилиями, но всегда также национальными, политическими, экономическими и иными процессами, имеющими самоорганизующийся характер.

И российское, и западноевропейское правосознание, опираясь на укоренившиеся в правовом менталитете базовые идеи, тем не менее, отражают традиции государственности Нового и Новейшего времени и потому являются консолидирующим фактором во взаимодействии государства и общества.

Анализ содержания современного российского и западноевропейского правосознания не следует понимать как отражение ряда действительно существующих форм (в частности, недемократических), оно представляет собой идейное, даже идейно-нравственное, отношение к таким формам, проявляемое и в доктринальном, и в массовом правосознании.

Характер и содержание современного российского правосознания являются точным индикатором и иллюстрацией переходного периода в реформировании современной российской государственности.

[1] Малахов В.П. Философия права. М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2002. С. 387-388.

[2] Там же. С. 408-417.

[3] Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 646-647.

[4] Калиниченко А.И. Идейные основания легитимации власти в отечественной правовой мысли (XI - начало XVIII вв.). Дисс. ... канд. юрид. наук. М., 2015. С. 43.

[5] Зыкова С.В. Формы и элементы религиозности в российском праве. Автореферат дисс. ... канд. юрид. наук. М., 2006. С. 18.

[6] Халидов Д.Ш. Социальная справедливость в России: региональные и этнонациональные, социокультурные и религиозные аспекты // Контуры глобальных трансформаций: политика, экономика, право. 2013. Т. 6. № 2. С. 34-35.

[7] Там же. С. 35.

[8] См.: ст. 120 Конституции Российской Федерации, ст. 5 Федерального конституционного закона от 31.12.1996 г. № 1-ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации» (ред. от 05.02.2014), ст. 8 Гражданского процессуального кодекса РФ от 14.11.2002 г. № 138-ФЗ (в ред. от 19.12.2016), ст. 5 Арбитражного процессуального кодекса РФ от 24.07.2002 г. № 95-ФЗ (в ред. от 19.12.2016), ст. 8.1 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации от 18.12.2001 г. № 174-ФЗ (в ред. от 19.12.2016).

[9] Романовская В.Б. Духовность и правосознание (соотношение феноменов) // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия: Право. 2001. № 1. С. 167-168.

[10] Демидов А.И. Судьба идеи правового государства в Российском обществе // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 1995. № 3. С. 7.

[11] Там же. С. 8.

[12] Берман Г.Д. Западная традиция права: эпоха формирования. М.: Издательство Московского университета; ИНФРА-М - НОРМА, 1998. С. 294.

[13] Лановая Г.М. Типологическая характеристика современного права. Дисс. ... докт. юрид. наук. М., 2015. С. 103.

[14] Малахов В.П. Концепция философии права: научное издание. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2015. С. 405.

[15] Аверин А.В. Судебный произвол и правосудие // Правовая политика и развитие российского законодательства в условиях модернизации: сборник докладов / под ред. А.В. Малько, В.М. Шафирова, А.В. Усса. Красноярск: СФУ, 2012. С. 32.

[16] Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. М.: Наука, 1993. С. 146.

[17] Мартыненко Б.К. Насилие и правосознание: грани корреляции // Северо-Кавказский юридический вестник. 2011. № 1. С. 43.

[18] Касаткина Н.А. Понятие унитарного государства в теории государства и права // Гуманитарные и социальные науки. 2015. № 1. С. 210. Миронюк М.Г. Современный федерализм: Сравнительный анализ. М.: МГИМО, 2008. С. 7; Автономов А.С. Конституционное (государственное) право зарубежных стран. М.: Проспект, 2005. С. 218 и др.

[19] Это, в частности, находит отражение в ч. 1 ст. 4 Федерального закона от 06.10.2003 г. № 131-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» (в ред. от 28.12.2016 г.).

[20]

Ч.2 ст. 132 Конституции Российской Федерации прямо предусмотрено: «Органы местного самоуправления могут наделяться законом отдельными государственными полномочиями с передачей необходимых для их осуществления материальных и финансовых средств. Реализация переданных полномочий подконтрольна государству».

[21]

См.: Федеративный договор от 31 марта 1992 г. «О разграничении предметов ведения и полномочий между федеральными органами государственной власти Российской Федерации и органами власти суверенных республик в состав Российской Федерации»; Федеративный договор от 31 марта 1992 г. «О разграничении предметов ведения и полномочий между федеральными органами государственной власти Российской Федерации и органами власти краев, областей, городов Москвы и Санкт-Петербурга Российской Федерации» (вместе с «Протоколом к Федеративному договору о разграничении предметов ведения и полномочий между федеральными органами государственной власти Российской Федерации и органами власти краев, областей, городов Москвы и Санкт-Петербурга Российской Федерации»); Федеративный договор от 31 марта 1992 г. «О разграничении предметов ведения и полномочий между федеральными органами государственной власти Российской Федерации и органами власти автономной области, автономных округов в составе Российской Федерации».